– Я вас вижу. Хватит робеть. Входите, прошу вас. Ворота не заперты.

Рассыпавшись в извинениях, я отказался, но старый джентльмен (как я догадался, судя по голосу) приблизился к воротам и повторил:

– Да будет вам стесняться. Входите.

Он распахнул ворота и с улыбкой сделал приглашающий жест, и я, краснея от неловкости, вошел.

Роста мой собеседник был среднего, сложения худощавого – впрочем, в последнем уверенности не было, потому что он был закутан в пальто и шерстяной шарф. Под старомодной шляпой я рассмотрел энергичное лицо, выражавшее одновременно настороженность и веселое любопытство; черты были тонкие, кожа бледная, щеки гладкие. Но более всего поражала пара ярких голубых глаз, взгляд которых был прикован ко мне.

– Искренне прошу меня простить, сэр. Я и понятия не имел, что во дворе кто-то есть.

– Наверное, только выживший из ума старик решится в такую погоду выйти за порог, но мне захотелось подкинуть на растения еще соломы. Уверен, мороз ночью усилится.

Я заметил, что на всех подоконниках имелись цветочные ящики.

– Я видел, что вы пытаетесь прочесть надпись, – проговорил он, не переставая улыбаться.

– Я совершил непростительную вольность, вторгшись в ваши владения.

– Вовсе нет, вовсе нет. Я очень горжусь этой надписью. И этим старинным домом тоже. Мне повезло, я живу в необычном старом доме, где случилось немало странных и ужасных событий, и я считаю, что любопытные взгляды посторонних – малая за это цена.

– Вы очень великодушны, сэр. Еще раз прошу прощения.

– Я не вас имел в виду, сэр, а тех, кто заглядывает в окна.

– Это, должно быть, невыносимо. Я вас понимаю, поскольку живу в Кембриджском колледже и сам до некоторой степени подвержен той же напасти.

– Из тех, кто пытался прочесть эту надпись, вы принадлежите к самым воспитанным. Вы так старались не нарушить границу, что я боялся, как бы вы не упали.

– Потешный же у меня, наверное, был вид.

Мой собеседник сделал несколько шагов к стене и поднял фонарь.

– Теперь можете прочитать?

Надпись сохранилась плохо, а там, где камень выщербился, буквы совсем исчезли. Но старый джентльмен знал текст наизусть, и мы прочли хором:

«Все вещи крутятся, и человек, рожденный для трудов, крутится вместе с ними. А посему, когда пробьет назначенный час, вознесшиеся падут, а падшие вознесутся. Тогда виновный будет разорван в куски вслед за невиновным, погубленный их собственной машиной в самый миг своего торжества. Ибо когда содрогнется земля и затрясутся башни, могила выдаст свои тайны и все сделается явным».

Да уж, сплошные загадки, думал я про себя, заучивая текст.

– Известна ли вам история этой надписи? – спросил старый джентльмен.

– Мне говорили, что ее нашли наутро после смерти казначея Бергойна и что она обличает каменщика Гамбрилла как его убийцу.

Старый джентльмен кивнул:

– В моей семье сохранилось предание, что Гамбрилл сам высек ночью эту надпись, тем признаваясь в своей вине.

– Однако, – продолжал я, – в это трудно поверить, поскольку тон надписи скорее мстительно-ликующий, чем покаянный.

– Верно, – согласился собеседник. – Но, быть может, Гамбрилл считал, что он вправе хвалиться этим убийством. Слова о вознесшихся и падших указывают, вероятно, на аристократическое происхождение казначея и низкий род каменщика.

Я кивнул, сообразив, что это предположение хорошо сочетается с идеей, которая пришла мне в голову за завтраком, после слов Остина – каких именно, я не помнил.

– Каким образом погиб Бергойн?

– Это не было точно установлено. Его нашли под обрушившимися лесами, а леса были воздвигнуты для того, чтобы взамен надгробного памятника его же семейства установить мемориальную доску. Удивительно, что тяжелую плиту поместил в стену не кто иной, как Гамбрилл.