После Харькова перестук колес стал быстро учащаться и вскоре слился в сплошную барабанную дробь. За вагонным окном, не отставая от поезда, летел над полями и перелесками красный диск заходящего солнца, ещё настолько яркого, что Теремрин задёрнул занавеску, чтобы не слепило глаза. Он снова перечитал записку недавней попутчицы. Подумал:

«Ах, Катя, Катерина, совсем, совсем непроста. Знает даже, как любила подписывать письма Великая Государыня. Вот тебе и светлый князь. Остался с носом. Оригиналка и сердцеедка, должно быть».

«Ну что же – сошла, так сошла», – решил он, впрочем, не без удовольствия вспоминая несколько часов общения с нею, пока поезд тащился средь частых станций от Ростова-на-Дону до Харькова. Он и подумать не мог, что само Провидение избавило его от флирта с этой женщиной, бывшей замужем за его не таким уж и дальним родственником. За двоюродным братом.

«Сюжет для небольшого рассказа», – пришла в голову интересная мысль, и он достал из сумки блокнот.

Но писать было невозможно, слишком стремительно мчался к Москве скорый поезд, приближая с каждым километром его встречу с Ириной, а, может быть, и не только с ней.

Он перебрал бутылки, принесённые в большом пакете, подержал в руках марочное вино, однако, пить одному не хотелось. Достал томик Бунина и снова открыл наугад страницу. Подивился тому, что попал на особенно любимый рассказ «Чистый понедельник». К чему бы это? Пытался читать, но не читалось, прилёг, и дремота постепенно нахлынула на него. И увидел он в видении полусонном море, Чёрное море. И представил он себе тот рубежный момент, когда их отношения с Наташей, вполне возможно, могли круто перемениться. Но не переменились. Судьба распорядилась по-своему: в тот же день, даже в тот же час, когда соседка села в заводской микроавтобус, их выселили из отдельного домика и разместили по разным коттеджам. Его отправили в мужской, а Наташу – в женский. Конечно, серьёзных препятствий для общения это не создавало. Они были всё время вместе. А когда заштормило море, уходили подальше от берега, забирались в укромные уголки, расстилали покрывало и часами просиживали вдали от глаз людских, предаваясь ласкам, самым трепетным и нежным, но в то же время не переходившим грани. Наташе нравилось обниматься, целоваться, ей были приятны его прикосновения, она даже с совсем ещё детской наивностью спросила, однажды, а возможны ли вот такие ласки, нежные, трепетные, между мужем и женой? Они уже решили, что обязательно будут вместе, как только он окончит училище. Правда, забывали подумать, как быть с её судостроительным институтом? Куда переводиться, где учиться? Ведь неизвестно было, какое назначение получит он. Всё это, впрочем, тогда казалось несущественным.

Иногда их ласки заходили весьма далеко, и, однажды, он, полушутя, полусерьёзно сказал: «Наташка, а давай согрешим. Чего там ждать?». Просто так сказал, в готовности, если она обидится, отшутиться, но ответила Наташа неожиданно серьёзно: «Если ты очень хочешь, если считаешь, что.., – она не уточнила «что» и тут же, произнесла: – Я боюсь, но, если ты хочешь, – снова пауза и добавление уже несколько виноватым голосом: – Правда, мне будет потом перед самой собой как-то стыдно, да и перед мамой – тоже». Быть может, он и не мог с предельной точностью вспомнить теперь её слова, но смысл их память сохранила и над смыслом сказанного ею, он потом очень часто думал.

Он ещё не понимал в то время, какую ответственность берёт на себя молодой человек, мужчина, убеждая девушку переступить с ним ту грань, которую она не должна переступать до свадьбы. Тогда он думал скорее о том, что, нарушив её чистоту, может подтолкнуть к более вольному поведению во время разлуки с ним. Ведь она останется в своей студенческой среде, а он будет далеко, в училище, в казарме. Думал и о том, что не смеет переступить грань ещё и потому, что Наташина бабушка, его первая учительница и Наташины родители доверили ему её, оставили их одних, поскольку были убеждены в его порядочности. А Наташа была рядом, была в его руках, была готова на всё. Стоило только решиться. Но он не решился, потому что не позволила сделать этого незамутнённая его душа.