Полина Антоновна накрывала полотенцами румяные пироги.
– Запах – объеденье!
– Вот тебе пирожок за доброе слово! – наградила хозяйка хозяина.
– Матушка! Сначала послушай!
Прочитал запретное четверостишие. Строгое лицо Полины Антоновны совсем уж построжало.
– Батюшка! Сам знаешь. Ты их ничем не проймешь.
Виктор Александрович, не раздумывая, выдрал листок со стихами, кинул в печь, на угли. Листочек полежал, полежал и принялся корчиться, пыхнул и сгорел.
– Теперь иное! – улыбнулся поэт. – Нина на урок пошла?
– Праздник с одноклассницами готовит. Господи! Девятый класс закончила.
Виктор Александрович изумленно покачал головой.
– Мы с тобой те же, а девочка наша вошла в пору девичества. Послушай!
Прочитал стихи про стрекозу, про пироги, про будущих женихов.
– Даже сердце обмерло, когда про трехрядку-то! – призналась матушка.
– Нет, не Пушкин! Даже не Есенин! – Виктор Александрович разорвал листочек надвое.
– Батюшка, так не годится! Хорошие стихи. Будет чего вспомнить.
Полина Антоновна отобрала разодранный листок. Ушла к себе. В ларец убрала.
Виктор Александрович снял гитару со стены. Потянул басовую струну, запел, заиграл:
Матушка, опершись плечиком о косяк двери, слушала, не шелохнувшись.
– Такая удивительная песня, и, Господи! – запрещенная.
Ночь песен
Ниночка ушла на гулянье: пятнадцать лет.
Да ведь и ночь замечательная: выпускники расстаются со школой, с отрочеством.
Самый долгий день все длился, длился. На улице серебряно, где-то близко ходят тайны, готовые открыться.
Отец Викторин постоял в матушкином цветнике и, понимая, что ночи не дождется, пошел спать. Матушка оставила дела и тоже легла.
Потянулась за простыней, укрыться, а тут запели. Озорно:
– Черновские-то, наверное, учениками на заводе, – сказала матушка.
– Черный Поток – большая деревня. Народ там с изюминкой.
Черновские пели азартно, удаль свою нахваливали:
– Даже звездочки не дождались! – улыбнулась матушка. – Наша-то где? Не рано ли ей гулять-то?
– Полюшка! Балы сегодня школьные. Сама знаешь, час молодости равен году преклонных лет. Все ведь неповторимо.
Слушали:
– А знаешь, батюшка, чего я вспомнила?
– Да уж что-нибудь молодое.
– Ан нет! Вспомнила, как ты в Калуге, на архиерейской службе, по-гречески читал и пел.
– Это было при владыке Феофане Тулякове. Его потом перевели в Псков. Из Пскова в Горький, митрополитом. А дальше – тридцать седьмой год.
Опять молчали. Где-то в другом конце Людинова играли частушки:
Окна стали темными, сладкий запах ночных цветов звал в соучастники гуляющему в ночи молодому народу.
Гармони, будто светлячки, вспыхивали весельем то где-то в центре Людинова, то на его улицах и в окраинных слободах.
– Ты послушай! Послушай! – удивлялся отец Викторин.
– Ребята, пожалуй что, строем идут.