Василий молча улыбался растянутыми, мягко очерченными губами, одинаковыми по ширине – что верхняя, что нижняя. Февронья смотрела на него и утирала слёзы концом платка. «Большие…» Под носом и на подбородке щетинка чернеет («где ночи коротал, пока до нашей-то глуши добирался из заграницы?»). Мальчиком уже не назвать. Бакенбарды вырастил кудрявые…

Вздохнула. Встала:

– Пойду я. Васенька, комнатку тебе приготовлю.

Никем не замечаемый Асинкрит пихнул последнее полено в камин. Разогнул скрипучие колени:

– Не разнимешь ты их нынче, Февронья. Ей-Богу… Оне и мальцами-то ни разу не подрались.

– А ведь разные, – старушка потянулась к его уху.

– Ого-о. Дмитрий-то Александрыч шалун был, а как пригрозить – слушался. А старший не-ет… Тот всё молчит-молчит…

– Такой и остался, – Февронья тихо, по-бабулиному, засмеялась. – В лес, говорит, уйду жить. Помнишь?

– А гроза-то – кончилась аль нет? Вроде боле не сверкает.

***

Чуть свет – влетел Дмитрий в длинной ночной рубахе к Василию в спальню. Запрыгнул на кровать. Как в детстве, бывало, со свежей выдумкой. Изголовье взбрыкнулось, как балетмейстер на четырёх ногах.

– Ну, что? На охоту?

Василий проморгался (сладко-свежо спалось после дороги да после грозы):

– Не поеду. Не для того дарована нам живая природа, чтоб мы зайцев убивали забавы ради.

– Что ж… Тогда – гулять? В рощу!

– Пешком.

– Согласен! – Дмитрий соскочил в жёлтые вышитые мюли с гарцующей кровати.

Вышли одетые на крыльцо. В чёрных цилиндрах с изогнутыми полями. Девки дворовые собрались тут же: кланялись, взгляды барские ловили. Не один барин – два! Да один другого краше! К первому-то уж успели привыкнуть. А второй: серый фрак из тяжёлого шёлка, белый жилет пике, – так, поди, в Европах только и одеваются.

Захарьинские девки шешурских давно просветили, что бывает, если барину-красавцу на глаза почаще попадаться… Ой, дурёхи! На исповеди даже батюшка не научил бы, что принесёшь в подоле – замуж не выйдешь, так век и просидишь в любовницах. А про грех-то все знают. Так ведь то ж – барин!..

Синеватые перистые облака поминали ночной дождь на северном горизонте. За гребнем елового леса краснела заря, и от косого восточного света блестела перламутром молодая трава.

Роща переполнялась птичьим многогласием, вдали куковала кукушка. Дмитрий, в приталенном коричневом фраке, подсвистывал соловью. Его артуазская гончая то исчезала в доннике и лопухах, то возвращалась к ноге хозяина.

– Когда ты успел завести собаку? – поинтересовался Василий.

– А, это соседка… Она большая любительница… вот и порекомендовала… подарила, вернее. Словом – ей весьма хотелось, чтобы я имел собаку.., – Дмитрий улыбнулся и посмотрел на верхушки берёз. – Я тебе вчера рассказать не успел… Нельзя, нельзя, Ремус, ко мне! (Собака зарычала: учуяла мышь в траве).

– Ты женишься? – Василий сдвинул восточно-чёрные брови.

– А что ты об этом думаешь?

– «Легче умереть за женщину, чем жить с нею».

– Это, кажется, лорд Байрон сказал? – Дмитрий вскинул голову. – И ты с ним согласен! Но почему? Ведь только любовь к женщине делает мужчину мужчиной!

– Кроме влечения, мой дорогой, должна быть ещё совесть. И рассудок, – Василий обнял брата за плечо.

Четыре года тому назад оставался в имении Дмитрий мальчишка мальчишкой на попечении покойного ныне деда. И вот уж говорит, что он мужчина. И влюблён.

– Да у тебя-то что было? Там, в твоей Европе.

Что было?..

Альпы, замки, монастыри. Рейн, романтизм. Разочарование…

– Против любви я ничего не имею… однако, – вздохнул Василий. – Помнишь ли ты… Помнишь, я писал тебе из Швейцарии о моих отношениях с одной француженкой – Аделин?