– А у меня совсем было наоборот. Я ходила туда всего один раз, именно с отцом. Тоже лет в восемь. Он меня посадил перед турникетами на плечи, крепко так держал за ноги, я брыкалась, мы с ним хохотали, мне казалось, все вокруг завидуют мне до потери пульса.

– Они и завидовали.

– Думаешь? – Она повернулась и слегка подалась к нему.

– Уверен.

– Знаешь, особенно что запомнилось? Как стояли у вольера с белыми медведями, медведиха плавала там с медвежонком в бассейне и смешно топила его лапой, отец снова поднял меня на плечи, я увлеклась, обо всем забыла, он вдруг говорит: «Катька, ты меня сейчас задушишь, держи меня лучше за уши», а мне было жалко его ушей. Потом купили пончиков в сахарной пудре, сидели на скамейке, ели. Я с тех пор ни с кем больше там не была. Какое-то дурацкое сидит ощущение, если пойду туда с кем-то другим, предам его.

Кириллу ужасно хотелось ее обнять. Она и похожа была сейчас на восьмилетнего ребенка. Еще в ней было то, что он ценил в женском поле, кроме красоты и ума, превыше всего, – естественность и отсутствие пафосного хамства. В его родном университете приходилось как минимум по две отпетых хамки на каждый квадратный метр. Он слушал ее и незаметно разглядывал ее волосы. При свете дня они оказались не просто каштановыми, а отливали темной искрящейся бронзой. «Хорошо, что они у нее настоящие, природные», – думал он. Он терпеть не мог крашеных женских волос. Особое отвращение испытывал к жутким бороздам другого цвета у корней, когда волосы отрастали, а владелицы волос не успевали подкрашивать их у основания. Именно эти полтора-два отросших сантиметра, контрастирующих с остальной массой, вызывали в нем вместе с чувством брезгливости абсолютное непонимание женских представлений о красоте.

– Мне понравилась Берта, – сказала вдруг Катя. – Убожество, конечно, там страшное. Все какие-то хромые, кривые, смотрят, как будто у каждого по миллиону украли. А в ней есть что-то такое, гордое, что ли, несломленное. Она, по-моему, абсолютная атеистка.

– А ты? – поинтересовался Кирилл.

– Меня в этом смысле никто особо не просвещал. Так, обходилась своими силами. Про буддизм даже больше знаю, чем про православие. Если честно, меня эта тема не особо волнует. Мне кажется, в мире, кроме религии, столько интересного.

За спиной у Берты имелось полно грехов. Она не отрекалась от них, осознавая их тяжесть в полном объеме. Но обсуждать собственные грехи она не стала бы ни с низшими, ни, тем паче, с высшими церковными чинами. То была исключительно ее персональная ноша. Любые покаяния вслух через посредников – служителей культа – были глубоко ей чужды. Кто, кроме самого человека, может стать судьей своим поступкам?

С годами у нее накопилось немало претензий к церкви и ее представителям. Она отказывалась понимать и принимать, что тех, кто из века в век переворачивал людские души, заставлял рыдать, переосмысливать жизнь и выходить просветленными, до недавнего времени было принято, не считая за людей, хоронить за оградами кладбищ. Она не собиралась прощать парижскому архиепископу второй половины ХVII века, некоему Франсуа Арле де Шанваллону III, неправедных, под покровом ночи, похорон истинного короля французской драматургии Мольера. Непосредственно Иисус Христос оставался для нее фигурой самоценной, именно поэтому она нередко задавалась вопросами: «Как, когда, при каких обстоятельствах случилось, что идея всеобъемлющей любви в который раз в мировой практике переплавилась в глухое фарисейство? В нудную рутину запретов, диктат нравоучений, механистическое выполнение пустых формальностей, того хуже – лицемерную систему двойных стандартов? Откуда в подавляющем большинстве человеческих особей, – негодовала Берта, – сидит способность всё опошлить, вложить в рамки безжизненного норматива, а то и откровенно бессовестного приспособленчества?»