Дни в Северо-Западном исправительном центре штата Вермонт проходили в унылом, пессимистичном бездействии. Стивен не мог смириться ни с фактом собственной поимки, ни с реальностью одиночного заключения. Он мог сделать всего три шага вдоль своей крошечной камеры, а на четвертом шаге ступня врезалась в холодную беленую кирпичную кладку. Ширину камеры Стивен измерял одним шагом. Когда солнце стояло высоко в небе Новой Англии, его свет попадал через зарешеченное окно в камеру максимум на два часа в день. Но в целом мир Стивена состоял из приглушенного, мерцающего флуоресцентного света и стен, которые, казалось, были готовы выжать из него жизнь. Первые несколько дней Стивен в основном спал, свернувшись калачиком на тонком клеенчатом матрасе.

– Во сне я всегда бежал в поисках выхода, часто по коридору, – вспоминает он. – Но путь всегда преграждала темная фигура.

Этот загадочный враг насмехался над Стивеном и угрожал ему на безмолвном языке снов.

Неизвестно чьи глаза то и дело заглядывали в смотровую щель. Из коридора до Стивена долетали голоса других заключенных, – мужчины кричали, шептались, жаловались тюремному персоналу, даже пели, – но он никогда не видел их лиц. Каждый из них был заключен в свою камеру на двадцать три часа в сутки. Единственными заключенными, с которыми Стивен виделся в Северо-Западном исправительном центре штата Вермонт, были психопат Тревор, мускулистый Пол и Брайан Руни, осужденный за изнасилование и убийство молодой женщины. Стивен продолжал писать обрывки стихов на листках бумаги, пока остальные трое играли в карты или сквернословили перед телевизором. Затем, через некоторое время, приходили охранники и отводили всех заключенных обратно в камеры. Это стало рутиной, а через неделю Стивену уже казалось, что так будет продолжаться вечно.

Стивен не разговаривал с матерью с тех пор, как его арестовали, и у него не было желания делать это сейчас. Слишком уж невыносимой казалась ему мысль о том, чтобы позвонить домой, сквозь помехи на линии услышать мягкий, осторожный мамин голос на другом конце провода и при этом гадать, поймет ли она и как отреагирует на звонок сына. Стивен сидел в камере и, хотя это было мучительно, закрывал глаза и представлял обширные открытые пространства своего детства: от высоких скал Юрского побережья до суровых бескрайних пустошей Дартмура, где ветер свистел вокруг древних каменных столбов друидов и, казалось, шептал и пел для Стивена, пока тот стоял испуганный и восхищенный.

Тюремный персонал держался с ним по большей части вежливо. Два взбудораженных маршала США, которые доставили его сюда, настаивали на том, чтобы Стивен подвергался ночным обыскам с раздеванием. Здесь этого не делали. Маршалы хотели, чтобы он оставался в кандалах, но со Стивена уже сняли оковы в обмен на обещание прекратить рисовать на стенах камеры. Некоторые охранники злорадствовали и дразнили его за акцент, очки и бесконечные каракули, но в целом к нему вроде бы относились с вежливой заинтересованностью.

Однажды Стивен получил дисциплинарное взыскание, когда тюремный офицер увидел, что он ковыряет белые швы вокруг окна в камере. Стивен попытался объяснить, что не пытался сбежать, ему просто было скучно и тревожно.

– На окнах были толстые металлические решетки и металлическая сетка. Даже если бы мне удалось снять плексигласовое окно, расковыряв швы, это не имело бы никакого смысла.

Он продолжал задавать вопросы и из-за этого попадать в неприятности. В комнате отдыха он небрежно поинтересовался у тех двух заключенных, с которыми продолжал общаться, не сбегал ли кто-нибудь из этой тюрьмы. И если да, то не знают ли они, как это сделать? Тревор с раздражением отмахнулся от этого вопроса и велел ему заткнуться. Еще несколько минут прошло в относительной тишине, пока другие заключенные играли в карты, а Стивен смотрел на них поверх газеты. Потом он снова прервал их игру, громко спросив, как лучше всего покончить с собой.