– Это Лука.

Аника слово в слово передал ей разговор, состоявшийся в трактире, которому он стал случайным свидетелем.

– Так значит, – Настя начинала понимать, что случилось, – значит, те деньги в саквояже у хозяина, были платой за неё! – Она посмотрела икону. – Значит, именно за ней они охотятся. – Она прижала сверток к груди, – они хотят продать её, вывезти из страны…

– Именно так!

– Но как он узнал, что икона здесь?

– Думаю, за мной следили от самого участка. Ведь при мертвеце иконы не было найдено, а ваш хозяин знает, что саквояж с деньгами был у вас. Они думают, что и вы, и икона у меня.

– Втянула я вас в историю…

– Да уж!

– И что же мне теперь делать?

– Ждать. Ждать, пока я не придумаю, как нам выбраться отсюда незамеченными.

– Нам?

– Ну, – Аника смущенно кашлянул, – если вы конечно не против. И потом, не могу же я позволить вам одной пересечь страну, с таким ценным грузом…– он осекся, – я навязываюсь…

– Я очень, очень вам благодарна! – Настя кинулась, было, ему на шею, – я даже не могла на это надеяться. – Засмущавшись своего порыва, она отошла от Аники, и стала теребить свою косу. – Я доставила вам столько хлопот.

– Признаться, мне нужна была небольшая встряска, – после закрытия цирка мне этого очень не хватало. Давайте дождемся вечера, потом я попробую что-нибудь придумать.

Аника лег на кровать. Настя свернулась клубочком в кресле.

– Вы давно в цирке?

– С детства. Мои родители были цирковыми.

–И вы с детства выступали?

–Я помню свое детство на манеже. Мы много колесили по России-матушке. Мои родители были акробатами. Жилось нам тогда совсем несладко. Днем мы, все артисты, репетировали и дежурили у дверей директора в ожидании причитающихся денег. Я был совсем мальчишкой. Он не разрешал работникам цирка входить к нему, пока сам не смилостивится и не вышлет спасительный полтинник, которому мы всегда были рады. Так ежедневно выклянчивали мы заработанные деньги. Кормились у бедного еврея, содержащего погребок напротив цирка. Он варил нам картошку и разрезал одну селедку на десять частей – ему с этого дела нужно было еще самому кормиться с огромной семьей. После представления мы отправлялись спать в большом ковре, – том самом ковре, который раскладывали на арене во время спектакля. Спали мы вместе с кучерами, билетерами, и униформистами, закутавшись в ковер, где кишмя кишели вши. Потом наш директор начал задерживать и те жалкие полтинники. Тогда мои родители во время представления влезли на штамберт и подняли крик, что если им не уплатят заработанных денег, то они не слезут со штамберта, да еще бросятся вниз головой на глазах у почетной публики. Скандал был огромный. Вмешался пристав. На следующий день полиция выслала родителей прочь, за «учинение скандала в общественном месте». Я остался с дядькой – он был коверным клоуном. Мне было пятнадцать, я больше никогда их не видел. Директор держал около себя особых подхалимов – костоломов и особо подкармливал их для того, чтобы они, по его указанию, «считали ребра» «непокорным». На моих глазах кучера и конюхи избили в кровь одного билетера, который в сердцах обругал директора, требуя, чтобы он уплатил ему заработанные деньги. Работник ни от кого не мог ждать защиты от произвола хозяина цирка. Если пойдешь жаловаться к уряднику или приставу, то он же на тебя и ополчится, ибо он обеспечен бесплатными билетами в цирк, обедом, ужином и водкой от хозяина. А если блюститель порядка впал в меланхолию, то хозяин бесплатно пристраивал ему на ночь приглянувшуюся хористку. Вот так.

– А сейчас?

– Сейчас! Сейчас цирк совсем иной – ковры и запах духов, роскошь обстановки и солидная публика. Сейчас цирк – это большие деньги. Жаль только, что император сам решил их зарабатывать. Если бы он не вмешивался в дела цирка, – я бы до сих пор был на манеже… но, теперь волею судьбы Шарль Тулье, наездник и силовой акробат, может позволить себе пару месяцев отдохнуть от манежа и публики. Не так ли?