— Совсем-совсем наш? — произнесла вдруг девочка, и я застыла от изумления, полусогнувшись. Хотела поворошить в камине дрова, чтоб горели веселее, да так и замерла с кочергой в руке.

— Ты… ты говорить умеешь?

— Да, — ответила она, нерешительно топчась в своих огромных башмаках по холодному полу и прижимая к груди свою черную игрушку. — Так совсем-совсем наш?

— Да, наш, — ответила я.

— И больше ничей? — настаивала она. — Ничей?

— Ничей, — качнула я головой. — Никто не придет и не отнимет. Все тут наше.

Девочка обвела взглядом обстановку. Да, не дворец. Все очень скромно. Пыльно еще очень; но это дело поправимое.

— Не нравится?

Девочка помолчала, оглядываясь.

— Нравится, — ответила она наконец. — Клотильды нет, уже хорошо.

— О, что ж я болтаю! — спохватилась я, подхватив ребенка и усаживая ее на солому. — Замерзнешь ведь!

— Нет, — спокойно ответила девочка. — Тут уже тепло. Я почти согрелась.

В корзинке, что собрали мне сердобольные люди в дорогу, я нашла краюху хлеба, немного масла, кусок сахара. Пока горели поленья, наполняя маленькую комнатку жаром, я обошла дом, отыскивая все, чем можно было утеплить наше ложе.

Отыскала шерстяной коврик на полу и постелила его поверх соломы.

Со стены сорвала пыльный старый ковер. За порогом встряхнула его, как смогла, выколачивая пыль. А потом подержала у огня, чтоб прогреть хоть немного.

Когда ковер стал теплым и перестал напоминать жесткую невыделанную шкуру, накрыла им софу, чтоб получилось что-то вроде палатки, шатра.

— Домик в домике, — пропищала из-под ковра девочка.

— Держи-ка!

От куска желтого сахара я отломила кусочек поменьше и дала его ребенку. Девочка жадно ухватила его, зачмокала жадно, словно никогда в жизни не ела ничего вкуснее.

Впрочем, почему — как будто. Наверное, так и было. У Клотильды вряд ли были для этого ребенка лакомства.

На кухне я отыскала старый чайник. В саду потерла его снегом, счищая пыль. Набила и натрамбовала снега внутрь. В шкафу набрала лепестков и листьев, оставшихся от душистых трав.

Они пахли так славно, так знакомо, что я вдруг ощутила летнее тепло и покой.

Отчего-то страх перед смертью отступил.

Я вздохнула свободнее, словно какая-то сила, до той поры меня сковывающая, вдруг исчезла.

И я знала, что все у нас будет хорошо.

— Будем чай пить, — прошептала я, вешая чайник над пылающими поленьями. — Тебя как зовут?

— Лиззи, — ответила малышка из-под ковра. — А тебя?

Я посмотрела на огонь и задумалась.

Какое имя я теперь буду носить?

Та, что умерла от болезни, звалась Ольгой. Сгоревшая в горячке молоденькая жена Жана была Эльжбета. Только обеих их больше не было. Не хотела я называться именами людей, ушедших за черту.

— Не знаю, — ответила я.

— Как так? — удивилась девочка и высунула из-под ковра голову.

— Забыла, — ответила я. — Так сильно болела, что забыла свое имя. И вспоминать не хочу. Давай вместе придумаем мне новое?

— Новое? — недоверчиво переспросила Лиззи. — Красивое?

— Ну, я надеюсь на твою щедрость, — усмехнулась я.

— Роза? — спросила девочка.

Я глянула в блестящий бок чайника, который еще не успел закоптиться над огнем.

Мое новое лицо было совсем… не как у Розы.

Тонкое, бледное, со светлыми ниточками бровей. Меня можно было б назвать привлекательной, если б не печать усталости и болезни, лежащая на челе.

— Нет, — Лиззи сама поняла, что это имя не подходит мне. — У тебя волосы светлые. А роза — она яркая. Красная. Ты точно не Роза!

— Да, точно подмечено, — согласилась я.

Волосы у меня были светлые, длинные, пепельного оттенка, чуть вьющиеся. Наверное, если их отмыть, они будут еще красивее.

— Бэлла? — меж тем продолжала размышлять Лиззи. — О, нет. Я знала одну Бэллу. Она была смуглой, и волосы у нее были черные, как смоль. И щеки круглые, как яблоки! Может, Бьянка? Смотри, ты такая беленькая. Тебе должно подойти это имя.