Дрожащими, непослушными руками я скопировала из компьютера все, что могло пригодиться. Прощай, офис, больше я не твой менеджер.

Работа вносила в мою жизнь равновесие. Были приятные мелочи – я могла пользоваться монтажным оборудованием, сообщала адрес организации, заполняя бланки на участие в фестивалях, выписывала за счет компании альбомы и журналы про искусство. И все-таки, выходя в тот день из офиса, я чувствовала себя жвачкой, которую выплюнули из большого телевизионного рта.

Юрист, с которым мы как-то однажды трахнулись ночью на лавочке, признался, что не может сказать жене, что уволен. Наш одноразовый секс перерос в некое подобие дружбы. И я послала ему воздушный поцелуй перед тем, как двери лифта медленно, с неказистыми рывками, скрыли его из моей жизни навсегда. Я и не знала, что у него есть жена.

Моя дочь вызывала в мужчинах осторожность, а я не могла испытывать чувств к осторожным. Казалось, я не смогу влюбиться в ближайшие миллионы световых лет.

Я поняла, что забыла совершить обязательный ритуал всех уволенных – разослать последнее письмо: «Этот адрес больше не действителен».

И вдруг меня осенило: я же не могу уволиться, не завершив монтаж анонсов, которые должны быть в эфире на следующей неделе!

Утром, проснувшись по будильнику, я снова шла к зданию со спутниковой антенной на крыше. Окна отражали солнечные лучи, превращая серую башню в подобие маяка. Со мной поравнялся большой черный автомобиль, боковое стекло опустилось, и продюсер произнес:

– Вы были в отделе кадров?

– Мне надо время, чтобы доделать проекты и в срок сдать ролики на эфир, – произнесла я тоном, не терпящим возражений.

Он посмотрел на меня поверх очков:

– Вас подвезти?

До башни оставалось метров сто.

– Спасибо, хочу прогуляться!

Мой ответ ему не понравился.

Ну что поделаешь. Не слишком приятно общаться с человеком, чья волосатая рука может убрать тебя, как пешку с доски.

Беру чашку бесплатного офисного кофе. И расплескиваю половину, пока несу ко рту. На полу ехидно кривятся коричневые кляксы. Стереть их размашистыми движениями. И салфетку выбросить. Хрустнула коленка. Психосоматика…

Никто из уволенных вчера не вышел на работу. Никто из тех, кто каждое утро повышал производительность труда эспрессо и энергетическими коктейлями. На этаже необычайно тихо. Я наедине с кофейником, полным коричневой жижи, рисую в тетрадке бордюр из черепов, крестиков и роз. В школе дочь учили подобным бордюром, только не из черепов, а из цветочков, отделять домашнее задание от упражнений, выполненных в классе. С тех пор бордюры улучшают нам настроение.

Я не сказала Машке, что уволена. Чашка постукивает о зубы, словно начинается землетрясение. Может, не надо было приходить? Я совершенно не уверена, что правильно поступаю. Принять все «как есть»? Плыть по течению?

Хватит! Пришла, так работай. Я решительно встала и направилась к своему, повернутому к стене, столу.

Алекс улыбалась как ни в чем не бывало. Может быть, она и не знала, что меня уволили. Но другим пришлось сказать, что я доделываю анонсы и ухожу. Чтобы уйти от лишних расспросов, я вышла в коридор. Коридор был длинный. Цели у меня не было, захотелось подпрыгнуть. Появилась шальная идея, что я смогу зависнуть в воздухе. Желание так распирало, что я подпрыгнула, прокрутив ногами в воздухе невидимые педали, и даже показалось, я действительно левитировала какие-то доли секунды.

Я оглянулась и увидела Алекс. Она шла в курилку.

– Как по-русски aborigines?

– Так и будет: аборигены.

– Аборигены по-своему ощущают жизнь.

Я пожала плечами.

Не люблю пустые разговоры. Когда мне скучно, я складываю в уме числа. В неделю в эфир выходит пять минутных анонсов сериалов. В месяц двадцать, значит, в год двести сорок. За время моей работы, зрители посмотрели пятьсот сорок роликов. Не считая повторов и специальных показов – это девять часов рекламного продукта. Что, если так рекламировать, например, видео-арт? Заинтересуют ли зрителей Джун Пайк или Марина Черникова?