– Могло быть и лучше, – проворчала в ответ его жена.

– Нет, – возразила Анни, все еще аплодируя любимому братишке, – лучше быть точно не могло.

Бастера они нашли под минивэном: спрятавшись там от всех, он приметно посверкивал всякий раз, как пытался примоститься получше на неудобном асфальте. Мистер Фэнг опустился на колени и осторожно помог сыну выбраться наружу.

– И куда подевалась строка из Мильтона? – строго спросила миссис Фэнг, и Бастер вздрогнул от маминого голоса. – Кстати, предполагалось, что ты выбросишь корону.

Бастер поднял взгляд на мать.

– Это моя корона, – произнес он.

– Но тебе-то она не нужна, – с раздражением сказала миссис Фэнг.

– Нужна, – ответил мальчик. – Я ее выиграл. Это я – Маленькая мисс Клеверок, и это моя корона.

– Бастер, Бастер, – покачала головой мать и указала на корону у него на голове: – Ведь это как раз то, против чего мы и выступаем: против самой идеи оценивать человека, опираясь исключительно на его наружность. И мы протестуем против такого поверхностного выделения…

– Это… моя… корона, – повторил Бастер, весь аж вибрируя в своем праведном гневе.

По лицу миссис Фэнг скользнула еле заметная улыбка, стиснутые было зубы разжались. Уступив сыну, Камилла трижды кивнула и забралась в машину.

– Ладно, – сказала она, – ты вправе пересмотреть свой взгляд на эту корону.

Бастеру было совсем паршиво. Лежа в больничной койке, разложенной под нужным углом, он тихо стонал, чувствуя сильную, пронимающую до мозга костей боль, что непрерывно блуждала по всему его лицу. И хотя Бастер был едва в сознании и как следует наколот и снотворным, и обезболивающим, он хорошо понимал всю степень своего несчастья.

– Вы не спите, – произнес кто-то рядом.

– Вы мне? – не без усилия спросил Бастер.

Он шевельнулся, попытавшись потрогать свое лицо, которое болело аж до звона в ушах.

– Ой, нет, – забеспокоился тот же женский голос, – этого не надо делать! Что ж это всем так хочется запустить свои ручонки туда, где только-только все как надо зафиксировали…

Но Бастер ее уже не слышал, снова проваливаясь в некое тягучее подобие сна.

Когда он пробудился в следующий раз, возле его постели сидела прекрасная незнакомка. Лицо ее излучало теплоту и уверенность, словно она ожидала, что он в любой момент проснется.

– Привет, Бастер, – улыбнулась она.

– Привет, – еле слышно произнес он.

Он почувствовал, что ему надо помочиться, и едва это ощущение появилось, как тут же само собою и прошло.

– Я – доктор Оллаполли, – представилась она.

– А я – Бастер, – отозвался он, хотя, понятно, это и так было ей известно.

Бастер был не прочь, если бы кто впрыснул ему, что ли, хоть небольшую дозу морфия. Она – красива и деятельна, а он – обдолбан лекарствами и, похоже, изувечен. Сквозь заволакивающий мысли туман он подумал: «Да, дело дрянь».

– Бастер, вы помните, что произошло? – спросила женщина.

Он ненадолго задумался и наконец ответил:

– Картофельная пушка?

– Да, вам случайно выстрелили в лицо из картофельной пушки, – подтвердила доктор.

– Я неуязвим.

Она невесело усмехнулась.

– Что ж, рада это слышать, Бастер, но это не такое уж верное утверждение. Хотя вы везунчик – этого я отрицать не стану.

И доктор Оллаполли пустилась перечислять подробности его плачевного состояния. Он, дескать, перенес тяжелую челюстно-лицевую травму. Начать с того, что у него был обширный отек мягких тканей лица, преимущественно с правой стороны, куда, если правильно уяснил Бастер, как раз и угодило картошкой. Еще он получил звездообразное («прямо звезда», – тут же подумалось Бастеру) рассечение верхней губы. Еще потерял правый верхний клык. Еще перенес множественный перелом костей лицевого скелета с правой стороны, включая верхнюю стенку глазницы. Но была и хорошая новость: несмотря на то что под глазом у него синел приличный бланш, зрение его, как уверила доктор, ничуть не пострадало.