– Спасибо, товарищ Сталин, я передам редколлегии все ваши пожелания.

Сталин заметил движения отца за мгновение перед тем, как он решил встать с кресла.

– Погодите, – сказал он, пыхнув трубкой. – У меня к вам ряд вопросов…

– Слушаю, товарищ Сталин…

– У вас дети есть?

– Да, товарищ Сталин, есть.

– Сколько?

– Сын – Юлька…

В это время к Сталину подошел высокий крутолобый человек, склонился к нему:

– Звонит Калинин… По поводу сегодняшнего мероприятия… Что сказать?

Сталин неторопливо пыхнул трубкой, положил ее на стол, поднялся и подошел к дому. Отсутствовал он минут пятнадцать; когда вернулся, лицо его чуть побледнело, улыбчивых морщинок вокруг глаз не было, жестче обозначился рот под седеющими усами.

– Трудно содержать ребенка? – спросил Сталин, словно бы все то время, что говорил с Калининым, помнил ответ отца.

– Нет, товарищ Сталин, нетрудно.

– Вы сколько получаете в месяц?

– Партмаксимум, «кремлевку»…

– А жена?

– Она библиотекарь… Зарабатывает сто десять, вполне обеспечены…

– Хорошо, а могли бы вы содержать двух детей на этот ваш максимум?

– Да, товарищ Сталин, смог бы!

Сталин усмешливо посмотрел на отца, но глаза были строгие, несмеющиеся, желтые:

– У грузин есть присказка: «один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын»… Смогли бы содержать на ваши оклады трех детей? Честно отвечайте, не пойте…

– Конечно, товарищ Сталин, смогли бы…

Сталин, неотрывно глядя в глаза отца, спросил:

– Почему вы ногами егозите? В туалет надо?

– Нет, спасибо, товарищ Сталин… Просто у меня в машине сын остался, я поэтому несколько волнуюсь…

– А что же вы его не привели сюда? Разве можно бросать ребенка? Пойдите-ка за ним…

…Я помню большие, крестьянские руки отца, помню, как он прижал меня к себе, помню, каким горячим было его лицо, помню его восторженный шепот:

– Сейчас ты увидишь товарища Сталина, сынок!

…А я не смог поднять глаз на вождя, потому что торжественное, цепеняще робкое смущение обуяло меня…

Но зато я увидел его маленькие руки, ощутил их ласковое тепло, Сталин легко поднял меня, посадил на колени, погладил по голове и, кивнув на газету, что лежала на плетеном столике, сказал отцу:

– Этот номер «Известий» возьмите с собою… Тут есть ряд моих замечаний по верстке… Может быть, пригодятся Бухарину и Радеку… Счастливой дороги…

…Кортеж «паккардов» обогнал нас у въезда в Москву – Сталин возвращался в Кремль.

В это же время, только с другой стороны, в Кремль въехала машина с зашторенными стеклами, в которой сидели Каменев и Зиновьев; их привезли из внутренней тюрьмы для встречи со Сталиным и Ежовым; вчера они наконец – после двухлетнего заключения – согласились писать сценарий своего процесса, который закопает Троцкого, докажет его фашистскую сущность – взамен заверения о том, что им будет сохранена жизнь, а малолетних детей выпустят из тюрьмы.

…А когда был принят указ, запрещающий аборты, я помню, как отец ликующе говорил всем, кто приходил к нам:

– Как же он мудр, наш Коба, как замечательно он готовит решения! Сначала советуется с рядовыми работниками, выясняет всю правду, а только потом санкционирует указ государства! Мы непобедимы нерасторжимостью связи с вождем, в этом наша сила!

Все, конечно, с ним соглашались.

Бухарин, однако, глядя на отца с грустной улыбкой, восторги его никак не комментировал, молчал.

Только дядька Илья, один из самых молодых наших комбригов, покачал головой:

– Сенька, ты что, как тетерев, заливаешься? Ты хоть знаешь, где аборты запрещают? Только в католических странах! Там, где последнее слово за церковью. У них за аборт в тюрьмы сажают, а коммунисты поддерживают женщин, которые выступают за то, чтобы не власть, а она сама решала, как ей следует поступить… Кому охота нищих да несчастных плодить?!