Меня отправили на периферию, в районную больницу. Моя профессия духовно старит человека. И так уж эта работа устроена, что к самому интересному ты сможешь получить доступ только тогда, когда оно уже станет абсолютно непривлекательным. Мои глаза постарели на этой работе, а сердце покрылось илом. И что с того, что теперь у меня были и клизмы старшеклассницам, и аборты пенсионеркам? Ничего.

Вика меряет меня взглядом и с пониманием кивает.

– А потом… знаешь… потом совсем другими глазами посмотрел на свою профессию. Совсем другими. Я представил себе, что я повар и имею дело с моллюсками. Без гадливости, без ажиотажа – но и без паники. Моя профессия меняет человека.

Вздыхаю, и Вика будто чувствует всю тяжесть креста, который несут гинекологи.

– Да, гинекология меняет людей, особенно мужчин. Как правило, в не слишком хорошую сторону. Это как радиация. Сначала весело – счетчик трещит, сердечко колотится, а потом бац – и отвалилось. И нигде ничто не шевельнется, не затрепещет. Ну, ты понимаешь, о чем я. У женщин этого нет, у вас всё по-другому.

– Вместо того, – продолжаю, – чтобы возлюбить девушек всей душой и сердцем, я наоборот. Я замкнулся, стал бирюком, перестал мыть голову. Я знал: у каждой дамы между ног живет моллюск. И, глядя на контуры женского лица, на разрез губ, на форму скул, на нос, на подбородок, я в деталях мог спрогнозировать, какой будет мантия у моллюска. Предчувствовал, ясным или темным будет его глубоководный взгляд, а также предрасположена ли дама к грибковым заболеваниям.

– Ну ты, блин, псих… Почти как мой Витас, – с уважением добавляет она.

– А ты думала, у нас жизнь – малина? Жизнь гинеколога – это суп-молочница из немытых моллюсков.

– Буе-э-э! А это уже противно!

– Слушай-ка, что дальше было. Это же не смешно, это моя боль! У меня начались параноидальные состояния. Поэтому я пил. А с бодуна снова оказывался в компании жителей соленых вод, которые дышали мне в лицо трясиной и йодом. Я трогал их липкие поверхности, пальпировал живот, брал мазки из самых глубин их трясины! Промасленными пальцами я проникал в их сухие земляные норки на предмет утолщений на внутренней стенке матки. Я на этом гастрит заработал!

Перевожу дыхание. Я будто переключил канал в своем бодуне и выпускал через эту историйку.

– И еще знаешь шо? Никель. Или хром. Черт, это полная шиза. Мои инструменты были из блестящего никеля. Не, ты просто не шаришь, насколько это антигуманно! Гинекология – это фашизм в миниатюре! Шпатели, щипцы, зеркальца! Сдавленные вскрики, надломленная стыдливость и вытесненный стресс. Это поругание над женским достоинством. В гинекологию идут отставные генералы КГБ.

– Это точно, – соглашается Вика задумчиво. – О, вспомнила! «Throbbing Gristle»! – вдруг выкрикивает она, будто нашла отгадку. – Ты бы послушал «Throbbing Gristle», – и все понял!

Я никак не врублюсь, о чем она говорит, хотя «Throbbing Gristle» слушал, даже очень. Вика объясняет:

– «Throbbing Gristle» – это такая музыка. Называется индастриал. Я их фанатка, я тебе о них еще расскажу. Но если бы ты их услышал, то посмотрел бы на свою болячку совсем по-другому.

– Почему ты так думаешь?

При упоминании о «Throbbing Gristle» глаза у Вики загорелись.

– Понимаешь, они фашисты! Они садисты! Больные на всю башку. Они… блин, они такие, как ты!

– Так это комплимент?

– А ты сам раскумекай! Но, чувак, ты действительно на всю башку порванный. Меня, может, тоже не из консерватории выпустили, но ты – номер один. Хорошо, шо ты голову побрил, если тебе от этого легче.

– Воистину легче. Но самого прискорбного ты не услышала. Я категорически не мог.