– Будет?.. – выпукивает волосатый пошатываясь и делает жесты чирканья спичкой.

Я бросаю спички. Коробок пролетает мимо, а он медленными глазами прослеживает его траекторию. Опухшее лицо принимает выражение, которое бы я охарактеризовал как «офигелое». Чувак медленно качает головой и выдавливает:

– Как я вас, хипаблудов, ненавижу…

Наклоняется за спичками, теряет равновесие, обламывается и валится на траву.

Из палатки вылезает еще один гость, уже совсем другой стилистики. Он длинный, тощий и обчмоканный. Тоже голый по пояс. Две тонкие косы свисают аж до локтей. Этот чувак прикурил цигарку еще в палатке и ясными глазами глядит мне за спину, на горную гряду и долину далеко внизу. Он затягивается и вздыхает. Ясно – лирик-самородок.

Патлатый в очках поднимается. Он вроде уже немного оклемался и решил прикурить от тлеющей головешки из пепла.

Закуривает, смотрит на меня и изрекает:

– Ненавижу очкариков… особенно патлатых. Пьешь?

Я пожимаю плечами. Ни хайера, ни очков у меня нет.

Чувак тоже пожимает плечами и делает глоток из военной фляги.

– Мукта, – говорит он.

Еще немножко вежливого молчания. Вдруг меня осеняет, что это такое прозвище.

– Гера, – представляюсь я. – Но можешь меня называть Гер.

– А-а-а…

Медленно затягивается сигаретой и ворчит:

– Геррр… Типа, геррр Шнитцель?

– Именно так. Или герр Штрудель.

– Пудель, бля! Будешь теперь герр Пудель!

Длинный сухарик тем временем вытаскивает гитару и берется наигрывать что-то из «Кранберриз». Выходит убедительно. Насчет пуделя не возражаю. Подбираю свои спички, кладу назад в карман.

– Чаю, может, выпьем? – спрашиваю у них. Чувак с гитарой, не переставая играть, кивает в такт главой. Мутный юморист Мукта не отвечает ничего. Похмелье учит людей человеколюбию, и у Мукты сейчас важный экзамен.

Одна из девушек при упоминании о чае начинает шевелить ногами. Переворачивается к небу лицом, а к моим глазам грудью, но картина почему-то не настолько волнующая, как можно было надеяться. Вслед за ней на спину переворачивается и другая ляля. На этот раз ощущаю крепкий прилив оптимизма.

В глубокой бессловесности, под мастерскую гитару сухарика мы выпили по кружке чаю. Ничего не говоря, герр Пудель собрался и пошел дальше.

По левому флангу от самого низа и аж до кладки над ручейком, вдоль вымытого водой оврага, растянулся лагерь панков. Панки из Киева, панки из Винницы, панки из Стрыя. Панки из Ровно, из Одессы и самое страшное – панки из Шостки.

Где-то года два тому на Шипот приперлись какие-то невнятные типы – не совсем гопники, не полностью рэперы, не до конца кислотники. С ними была упитанная собачара породы мастино наполитано. Пес бегал, лаял, пугал детей, пускал слюни и вел себя непристойно по отношению к ногам отдельно взятых товарищей. Кислотники от этого перлись. Их любимой шуткой было идти в село под «феном» и спрашивать: «Бабуля, а где здесь мака можно намацать?»

Однажды ночью кислотники-рэперы до того обколбасились, что украли в Пилипце (селе под Шипотом) косу, устроили в хозяйстве переполох и исчезли в неизвестном направлении. Приехали стремные воловецкие милиционеры, начали в потемках с фонариком шнырять по палаткам и доводить миролюбивых, но ментофобных хипунчиков чуть не до инфарктов.

Милиция обнаружила гоп-кислотников наутро на чужом огороде, застав за непривычным в здешних краях занятием: первый кислотник жал маковые стебли косой, будто пшеницу, другой натирал мозоли, связывая маковые снопы. Повязали обоих.

На дневном сборе патриархи Шипота глубоко осудили чужеземцев, которые сделали здешним лояльным отдыхающим такую антирекламу. Вдобавок в наследство от кислотников жителям горной долины перешел тот самый мастино наполитано. Панки из Шостки прониклись судьбой животного больше всех. Недолго думая, они пригрели псину обухом, освежевали и съели.