Ибо если бы то, что мы, по сути, подразумеваем под словами «истинный», «хороший» и «прекрасный», было доведено до нашего ясного сознания таким образом, то не было бы больше смысла искать высший авторитет для подтверждения или исправления этого мнения, чем мы могли бы разумно ожидать от этого высшего авторитета подтверждения или исправления понятий, которые мы связываем со словами «красный», «сладкий» или «треугольный». И если, принимая во внимание все соответствующие данные и исключая все мешающие обстоятельства, мы применяем эти термины к конкретному случаюј, то результат такого применения уже включает в себя неоспоримое понимание того, что любой, кто подразумевает под этими словами то же самое, что и мы, должен также признать правильность нашего результата. Но если бы он подразумевал под этими словами что-то другое, он говорил бы о чем-то ином, чем мы, и его суждение могло бы так же противоречить нашему, как и подтверждать его. Итак, вот три ошибки, которые по отдельности или в сочетании друг с другом лежат в основе почти любой борьбы с «психологизмом» в нормативных науках; стоит только освободиться от них, и проверка эффективности эмпирического метода в этих областях уже не кажется безнадежной. То, что, как мне кажется, вытекает из этого, будет сейчас кратко описано.

Во-первых, в том, что касается эпистемологии1, я резко расхожусь с большинством современных философов и философских школ в том, что принципиально отвергаю любую «трансформацию понятия знания» и понимаю «истину» так, как она всегда понималась, а именно как соответствие наших представлений той реальности, к которой мы их относим в своих суждениях. Это само по себе чисто терминологический вопрос, но не маловажный как таковой. Тот, кто считает, что в результатах своего размышления он не может достичь истины в этом смысле, а лишь простейшего описания данных или практически пригодных идей или связей мысли, осуществляемых с осознанием обязательности, должен, во избежание недоразумений, использовать для этих результатов уже не слово истина, а одно из других слов, которые также доступны для использования. Но это тем более так, что мы не можем обойтись без понятия, которое всегда ассоциировалось со словом истина, а значит, нуждаемся и в имени для него. Тот, кто говорит что-то о чем-то непосредственно ему данном (о своих восприятиях, мыслях, настроениях), всегда может и будет иметь в виду, что оно действительно ведет себя или вело себя таким образом; и это должно приводить в замешательство, если под истинностью других высказываний хотят понимать нечто совершенно иное.

Но даже помимо этого вопроса об именах, применение эмпирического метода в эпистемологии, о котором говорилось выше, сразу же делает необходимым придерживаться старого понятия истины. Ведь этот метод хочет исходить из фактов мышления, которые ясно и отчетливо присутствуют в существующей науке, в частности, и само собой разумеется, что он должен принимать эти факты как они есть, то есть как утверждения о реальности, независимой от их воображения. Доказательства этих утверждений, реальные или предполагаемые, должны быть сначала объяснены эпистемологией, то есть прослежены до их причин, а затем проверены на достоверность; это причинное объяснение может (но не должно) содержать доказательство достоверности в самом себе. Ведь наши убеждения возникают, по крайней мере, также из достаточных причин; и если их происхождение может быть доказано из таких достаточных причин, то они и объяснены, и оправданы. В любом случае, однако, там, где очевидные убеждения кажутся существующими без достаточных оснований, перед эпистемологией встает проблема, для которой она должна тем или иным образом искать решение.