С позитивной стороны, это убеждение подкреплялось, в частности, тем, как я пришел к детерминизму: с внутренней необходимостью и совершенно ясным ее осознанием; с негативной стороны, оно получило свое более глубокое, строго научное обоснование именно через теорию познания Канта: через его ограничение строгого, объективного знания, претендующего на всеобщую достоверность, миром возможного опыта. За его пределами для науки остается пустое пространство, поскольку отсутствует всякий материал, на основании которого можно было бы с чистой совестью принимать решения или даже просто формулировать объективно обоснованные гипотезы, как это принято в отдельных науках. Поэтому вера здесь всеобъемлюща, но, в отличие от Канта, это не (если не теоретически, то хотя бы практически) доказуемая и потому в конечном счете универсально обоснованная вера, а совершенно индивидуальная вера, вытекающая из характера отдельной личности и потому, как субъективного происхождения, так и – по крайней мере первоначально – имеющая лишь субъективную обоснованность для этой самой личности и тех, кто устроен так же или подобно ей.

Но вера обычно стремится к большему. С точки зрения строгой науки, она может сказать что-то только о самой личности: о том, как она думает и желает Бога и мир. Но она также хотела бы получить информацию об объективной природе того и другого: о том, каковы они на самом деле. Степень, в которой эта потребность проявляется в отдельном «верующем», полностью зависит от его индивидуальности. Для меня реалистическая тенденция сильно проявилась в этом вопросе и придала моей вере догматическую окраску. Хотя я эпистемолог душой и телом, у меня очень твердая метафизическая позиция. Перед судейским креслом эпистемологии различные верования, конечно, совершенно равны: все они не имеют той славы, которую хотели бы иметь, все они не претендуют на научность, и ни одно из них не имеет ни малейшего преимущества перед другими. Возможно, ни одно из них не является истинным, в лучшем случае только одно.

Но, с другой стороны, здесь, как и везде, верно, что генезис и обоснованность взглядов – две совершенно разные проблемы: субъективное происхождение убеждения не делает невозможным его объективную обоснованность, его трансцендентную истину. И вот, несмотря на все эпистемологические предостережения, мое сердце надеется, что оно сорвало джек-пот, даже больше: оно твердо убеждено, что его вера единственно верна, что она по крайней мере отражает реальность (несмотря на бесспорно сильный иррациональный элемент в ней и несмотря на невозможность разгадать все ее загадки с нашей ограниченной точки зрения) такой, какая она есть сама по себе, в общем и целом. И осознание того, что вера проистекает из моего характера с внутренней необходимостью, ничуть не умаляет этого убеждения. Напротив, именно потому, что это так, потому, что я сильно чувствую эту необходимость и думаю, что могу ясно видеть связи, моя вера становится все более твердой, я знаю все более уверенно, что никакая сила на земле никогда не сможет разрушить ее фундамент – мне самому пришлось бы сначала стать кем-то другим. И эта уверенность проливает свет на проблему истины, и я твердо убежден, что Бог и мир, которые я не могу представить иначе, чем так, как их представляет моя вера, не будут иными в реальности.

Таким образом, моя вера, как и каноническая, тоже претендует на объективную истинность, но не на основе доказательств, а на чисто индивидуальной основе. И потому в этой вере также нет никакой нетерпимости, никакого желания обратить в свою веру, потому что я знаю, что люди сначала должны стать похожими на меня по своим жизненным наклонностям и воле, чтобы быть способными и обязанными отвечать на воздействия мира и судьбы теми же взглядами на веру.