Однако, к сожалению, большинство немецких историков придерживаются позиции историографии, а не исторической науки. Поскольку, подобно Дильтею, они не хотят отказываться от предположения о свободной воле человека, они сторонятся законности. Эта робость почетна, но необоснованна. Ведь несмотря на всю законность, человек, и особенно коллективный человек, не игрушка каких-то внешних сил, не автомат, приводимый в движение средой, а собственная сила с собственными намерениями и способностью отстаивать их перед средой. Но страх перед автоматизмом приводит к тому, что историки предпочитают верить в беззаконие, а не в предопределенный порядок. Хотя они признают, что нельзя отрицать отдельные линии развития, история в целом остается хаосом, из которого вылавливаются «ценности». Таким образом, они никогда не приходят к общему взгляду на историю или, по крайней мере, не приходят к ясному, осознанному взгляду. Ведь у каждого историка есть некий неясный, более эмоциональный общий взгляд, поскольку без такого взгляда он был бы совершенно беспомощен перед массой деталей.

На мой взгляд, этот отказ от исторической науки пагубно сказался на интеллектуальной жизни Германии. Большинство историков не занимались исследованием «смысла» истории, который сам по себе является душой исторического преподавания, но в наших школах – несмотря на официальное поощрение – не был достаточно акцентирован ни как теоретическая проблема, ни как практическая цель. Только Карл Лампрехт попытался выделить в немецкой истории определенные «культурные эпохи», которые должны следовать друг за другом с психологической необходимостью, но которые характеризуются скорее способами воображения, чем ядром исторических событий – волей.

Практическая политика также пострадала от этого самоограничения историков. Те, кто верит в законность истории, найдут в ней нравственный прогресс, а именно: в каждой цивилизации или, по крайней мере, среди арийских народов, которые одни до сих пор переживали более длительное развитие, постоянный рост зрелого, ответственного человека в законных правах и постоянное распространение свободы на тех членов народа, которые раньше ее не имели. Внешние оковы, сковывающие человека, разрушаются, на смену им приходят внутренние, законы, которые человек сам себе устанавливает, чтобы укротить элементарную, животную грубость своих инстинктов и аффектов, чтобы дикость все больше и больше превращалась в цивилизацию. Исторически обоснованная вера в этот прогресс дает надежду на будущее, определенный ориентир для воли и действий, короче говоря, политический идеализм, который и сегодня недостаточно распространен в Германии. Ведь слишком многие историки и слишком многие преподаватели истории считают любой прогресс, если он появляется, эпизодом, который вскоре может смениться регрессом, так что возникает неровный зигзаг, но не постоянное восхождение, утверждающее себя вопреки всем препятствиям.

Однако часть немецкого народа верит в очень твердую теорию, которая выглядит как строгая наука, но которая является лишь очень односторонним тезисом, учитывающим только часть исторического развития, в так называемую «материалистическую» философию истории, которая была выдвинута Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом после различных предложений более ранних мыслителей, особенно Сен-Симона. Она утверждает, что действительными движущими мотивами истории являются экономические, а все остальные – лишь их последствия или маскировка. Согласно ей, первоосновой прогресса всегда является новая технология; из нее вытекает новая экономическая структура, то есть определенная форма предприятия, например фабрика, с определенным масштабом транспорта, который, однако, в эпоху фабрик простирается очень далеко и должен, по возможности, охватывать весь мир. Экономическая структура базируется на правовой надстройке, то есть на определенной системе собственности, а также на определенной форме правления и даже на определенной модификации религиозных, художественных и философских идей, господствующих в обществе, в соответствии с изменениями в экономике. История опровергает это заблуждение о всемогуществе экономики, что я и попытался продемонстрировать.