Напилась. Вытащила из корзинки найдёныша. Хорошо бы ему имя дать. Понятно, что не смогу позвать в голос, но хоть ассоциация какая-никакая будет. А то ни породы, ни имени. Приподняла до уровня глаз.

«Зверь, тебя как зовут?» – спросила я мысленно.

– Пых! – ответил недовольный детёныш, свисая пушистой колбаской.

Пых?

– Пых!

Ну и ладно. Мне нравится. Пусть будет Пыхом. Потянулась, сорвала лист мать-и-мачехи, обильно растущей кругом, раскрошила на нём последний кусочек рыбки. Чтобы не была такой сухой, капнула немного воды.

«Ешь давай, Пых».

Зачавкал, заурчал, забавно хватая кусочки маленькой пастью и розовым язычком слизывая крошки и капельки воды с листа.

«Ты же, наверное, пить хочешь!» – беззвучно охнула я и подлила несколько капель воды на листик, а потом ещё и ещё, пока Пых не сел на попку, отвалившись от импровизированной кормушки.

– Пых, – устало выдал он, но не завалился на бочок, а пошатываясь – слаб ещё маленький – ушел в траву и там затих.

«Эй! Ты куда? Потеряешься, глупый», – кинулась я за ним.

Но когда увидела, зачем зверёк уединился, то успокоилась. Говорят, даже короли нужду справляют в одиночестве.

Вернулся мой подопечный слегка поскуливая. К шёрстке прилипло то, что должно было остаться в траве. Всё же плохо у малыша кишечник справился с непривычной едой.

«Эх ты, засранец маленький!» – взяла я малыша на руки задом наперёд. Зачерпнула воду в туесок собственной работы, сорвала несколько листьев мать-и-мачехи и отошла подальше от родника для водных процедур.

– Пых! – возмущался ребёнок неизвестной породы.

«Терпи!» – мысленно уговаривала его я.

– Пы-ы-ы-ы-ых! – орал он громче.

«Ну я же не делаю тебе больно. Чего ты так орёшь-то?»

– Пы-ы-ы-ы-ы-х! – ещё громче заливался зверёк.

– Ты пошто зверя мучаш? – вдруг раздался у меня за спиной скрипучий голос.

От неожиданности чуть не выронила Пыха. Осторожно обернулась и мысленно ахнула. На не замеченной мною тропе, опираясь на узловатую палку, стояла старуха, согнувшаяся под тяжестью большущего горба.

Почти не глядя вытерла пушистой стороной листа остатки влаги с чистой уже шерсти и, не выпуская зверёныша из рук, поклонилась, приветствуя бабусю.

– Чё молчишь-то? Спросили – отвечай. Али немая? – строго продолжала выговаривать мне горбунья.

Я кивнула, показала свободной рукой на горло и сделала отрицательный жест.

– Во-о-о-оно чё, – удивлённо протянула собеседница, а потом уточнила. – Но слышишь?

Кивнула.

– Откелича взялась здеся? – продолжила допрос старуха.

Пожала плечами и махула рукой в сторону реки. Видела, что карга не только рассматривает меня, но и прикидывает какой-то свой интерес. Надеюсь, она не хочет меня съесть. Тут Пых, которому надоело висеть на сгибе моей руки, завозился и заскулил. Я, не спуская глаз со старухи, отошла к корзинке, уложила зверька на подстилку, рядом пристроила уже пустую берестяную коробочку и прикрыла их полотенцем. Ухватила за ручку и выпрямилась, показывая всем своим видом, что готова идти дальше.

А ещё я с радостью осознала, что понимаю речь этой женщины. Не литературный русский, народный говор, но понимаю же.

Но старуха не торопилась звать меня за собой.

– Ты сама* чё ли здеся?

*сама – в некоторых местностях так говорят, имея в виду «одна».

Кивнула, но на всякий случай приподняла корзинку с Пыхом. В смысле, он со мной.

– А батька с мамкой твои дэ?

Опять пожала плечами. Ну, если конкретно мои, то на кладбище покоятся оба. А родители тельца, моим сознанием прихватизированного… Кто же знает, кто они и где сейчас.

– Ну шо с тобой робыть… – вздохнула бабка, – пийшлы, чё ли.

Она повернулась ко мне спиной, и я увидела, что на спине у неё не горб, а большой узел. В руке корзина, не чета моей, полная грибов, прикрытых листьями папоротника.