– Как же ты там не задохнулась и не… хм… В уборную же надо было? – спросил Ерофей, внимательно слушая признание беглянки.       

–Сундук у тебя, Даша, плохой! С виду крепкий, а дно щелястое, так и не задохлась. По нужде… тут да, трудно пришлось. Едва до стоянки ночной дотерпела. Думала, что обмочусь. Выбралась как мышка и бегом в кусты, а ноги затекли. Едва-едва до ковыляла.

– Так охрана же! – опять встрял парень в рассказ.

– Глаза я им отводила, – едва слышно прошептала Дуняша. – Умею я такое… Всю ночь по лагерю бродила. Свежим воздухом дышала, в общем котле каши немного оставалось – поела. К твоему шатру, Даша, сколько раз подходила. Объявиться хотела, но побоялась, что назад отправишь. Нагуляюсь за ночь, а днём спала, чтобы не страдать от жажды и… прочего. И в другую ночь так же.

«Авантюристка!» – мелькнула в сознании странное слово. Что значит точно, не помнила, но понимала, что очень оно подходит Дунечке.

– Что делать будем? – мысленно спросила я Ерофея, признавая его старшинство в посольстве.

– Выдрать надо! – резко ответил тот.

– Почему? – вскинулась девочка.

– По заднице. Крапивой.

Дуняша надула губы. Она-то себя героиней чувствовала, а её крапивой.

– Ты подумала о том, что чувствовали Боянка и Богдан Силыч, когда поутру не нашли тебя в светлице твоей девичьей? – спросила беглянку.

– Разозлились, наверное…

– Зная соседку, думаю, что она от горя и заболеть могла. А ещё думаю, обидно ей очень. Мало сделала для тебя?

– Так я же не прошу! Сама она… – вскинулась Дуняша. – Она хочет, а меня заставляет.

– И что же она тебя такое страшное делать принуждает? – с горькой усмешкой спросил Ерофей.

В силу нелёгкого жизненного опыта он понимал, что эгоистичный подростковый бунт, когда думаешь только о своих желаниях, считая, что весь мир с дурацкими правилами поведения, нормами морали, устаревшими ограничениями настроен против тебя, может не просто навредить, но искалечить, а то и вовсе уничтожить. Чем могла закончиться для легкомысленной девчонки прогулка по ночным улицам в одиночку? А то, что доски на дне сундука оказались плохо подогнаны, и вовсе удача. Иначе нашли бы на одной из стоянок посиневший от удушья трупик.   

– Ну… – девочка задумалась.

Не глупая же, понимает, что Боянка ей добра желает. Жаль только, что пока суть «что есть добро» у них разнится.

Домой девочку не отправили. Не связывать же её, а в ином случае сбежит.

– Пусть едет. Глядишь, убедится, что жизнь в степи не мёд с сахаром, – разрешил Ерофей. – Но я бы выдрал!

Боянке написала письмо с обещанием присмотреть за Дуняшей и отправила со встречным обозом в Светлобожск.

Эх, дороги… 

– Уважаемый Зеки-ага́, – на короткой остановке жестом пригласила я советника в карету; дождавшись, когда тот устроится на мягких подушках и примет от Дуняши, ставшей моей компаньонкой, пиалу с холодным отваром, спросила: – Кого из своих людей вы, мудрейший, посоветуете нам в учителя верховой езды?

Ерофей, знавший о моих планах, озвучивал вопросы на тюркском слово в слово.

Старик чуть было не поперхнулся от услышанного, но сделал вид, что жидкость в сосуде плеснулась от неровного хода кареты.

– Зачем вам это? – откашлявшись, задал он встречный вопрос.

Сделав вид, что не понимаю, повернулась к послу, дабы услышать перевод.

– Ездить по степи, – состроила я самое невинное выражение лица. – Карета, после того как доставит нас до каганата, отправится назад. Да и вряд ли между стойбищами есть хорошие дороги. Как же я смогу навещать людей, нуждающихся в поддержке Хранительницы Степи?

– Не надо никуда ездить. Женщина должна сидеть у очага или у колыбели, а не по степи на коне мотаться, – недовольно проворчал Зеки-ага, а потом спохватился и попросил Ерофея: – Не переводи это. Скажи, что вряд ли после столь долгой разлуки отец отпустит её в степь.