Дальше еще интереснее:

Он глядел на ее насурьмленные до самых бровей веки – так ему нравилось. И она не разрешала ему облизывать пересохшие губы, она сама облизывала его пересохшие губы; и помада облюбовала ее рот раной, и он заживлял раны, а потом утирался платком, и платок был у него вечно в красных следах, будто бы чахотка закипала у него на губах и он скрывал ее. Бунин вспоминал об императоре.

Неужели приличия позволяли литератору, уединившемуся в санях с юной красавицей (извозчика не считаем – он явно не конкурент будущему нобелевскому лауреату), во время обмена поцелуями внезапно вспоминать об императоре?! Ладно. Попробуем объяснить этот странный полет мысли. Предположим, что Бунин был ярым монархистом. Опираясь на эту гипотезу, можно допустить, что когда он целовал императорскую подданную, его неконтролируемые думы автоматически обращались к сюзерену.

Ошеломленный нестандартным поведением Ивана Алексеевича читатель, возможно, сразу и не заметит, сколько раз в этом остросюжетном фрагменте использованы формы личных местоимений. А жаль! Тринадцать раз.

С употреблением нашими авторами «божественно затянутых» периодов мы уже познакомились в одноименном разделе. Еще пара примеров. Вот, скажем, популярнейший детектив, соперничавщий по тиражам и с шедеврами Дарьи Донцовой, и с сочинениями урожденного Ульянова.

Да и потом, Александров, опытный кремлевский диспетчер и знаток сановного протокола при генеральном секретаре ЦК КПСС, никогда бы не поставил такую значительную фигуру, как председатель Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР, в унизительное положение, при котором члена политбюро уведомляют о встрече с генеральным секретарем партии всего за двадцать минут.

Хорошо, конечно, что автор столь добросовестно изучил штатное расписание ЦК КПСС. Но бесконечно-монотонное чтение этого синодика утомляет и усыпляет.

Однако в случае с Александровым и несколькими его коллегами Юрий Андропов знал то, что было недоступно многим членам политбюро: в общем-то невинные, но, как правило, содержащие в себе некоторое информационное зерно фразы, «утекавшие» из легендарного кабинета на Старой площади по якобы болтливости помощника генерального секретаря, на самом деле строго дозировались и направлялись по конкретным адресам самим Леонидом Брежневым, тщательно проверявшим, как действует эта с виду малозначительная, а подчас откровенно чепуховая информация на его ближайшее окружение и к чему она в итоге приводит.

Тоже красивое предложение. Правда, чрезмерно сложноподчиненное. Да и четыре разбросанных на его территории причастия не облегчают понимания.

Он бы и рад был избавиться от тяжких и даже унизительных воспоминаний фрагментов своего беспрецедентного восхождения к этой отвратительно-манящей, вызывающей одновременно ужас и восторг цели, но был бессилен: мозг жил своей собственной жизнью и упрямо не хотел расставаться с эпизодами и подробностями, которые Андропов мечтал навсегда забыть и с которыми он был обречен не расставаться до самой смерти.

Были такие вещи, которые никто, кроме разве что самого Брежнева, знать не мог, да и не должен был. Андропова связывали особые отношения с Александром Шепелиным, «железным Шуриком», удивительным человеком и уникальным циником, любимцем советского комсомола, как никто умевшим придавать какой-то особенный, неповторимый блеск любому делу, за которое он брался. Именно Шепелин сумел надежно прикрыть Андропова в очень сложной, запутанной ситуации, когда после свержения Хрущева шла лихорадочная борьба за кремлевский престол, жертвами которой стало великое множество аппаратчиков, единственным прегрешением которых была романическая увлеченность хрущевскими реформами.