– Хотите подложить меня Унгерну?

Сомов даже споткнулся. Оборотившись, сказал:

– Должен оказать вам, что бестактность – это первейшее проявление душевного заболевания. А мы так с вами не уговаривались.

– Любимый муж, лубянский сатрап в обличье Сомова. Хотя хрен не слаще редьки. Не мучайтесь запонкой, я ее вдену вам, идите сюда. Не бойтесь – я не стану вас обольщать, ну, сядьте, мне же неудобно. Вот так, – сказала она, вдев ему запонку в манжетку. – После тех офицеров, которые прошли через мою кровать, вы меня как-то ужасно угнетаете своей благопристойностью. Это как пытка: вы заставляете меня быть самой же себе отвратительной.

Сомов как-то неожиданно мягко улыбнулся и оказал:

– Наверное, это ужасно, когда для человека революция становится бранным словом, я не зову вас прощать кому бы то ни было ваше горе, я просто хочу, чтобы вы поняли, все поняли. – Он замолчал, потом снова усмехнулся. – Объяснить не умею, ужасно! А что касаемо моего прошлого, так оно не суть важно.

Варенька сидела за столом и смотрела на Сомова громадными глазами, и взгляд её сейчас был совсем иным – так еще она на Сомова никогда не смотрела. А потом опасливо протянула руку и дотронулась до пальцев Сомова и смутилась вдруг, отодвинулась в тень, запахнулась шалью, и Сомов смутился, отошел в темный угол – только свет папиросы освещал его лицо и сощуренные, тревожные глаза.

В комнату входит Мунго, одетый по-походному.

Сомов целует паре руку. Мунго подхватывает его баул, и они вместе выходят. Слышен за окном топот копыт. Варя подходит к столику, берет карты, выбрасывает их из колоды. Все черные ложатся – пики, трефы. Она подходит к окну и долго смотрит в темноту, ничего не видно, только собаки лают.

Сомов и Мунго едут по равнине. Чуть поодаль – три стражника из унгерновской охраны.

– Ты зря на меня сердишься, Мунго. В Урге Даримы нет, она на севере. На север просто так не попадешь, там кордоны. Мне сдается, что тот офицер интернирован красными… Сдался в плен русским. Самому, по своей воле, туда не пробиться. С посланием от императора ты войдешь туда как хозяин.

Мунго прерывисто вздохнул:

– Я иногда себя бить по голове начинаю, когда верить перестаю. Бью, бью себя кулаками – тогда проходит.

– Когда кончится война, тебе, знаешь что нужно будет делать? Читать учиться.

– Зачем? От книжек люди лысеют, зубы шатаются.

Едут по степи два всадника. Громадная луна висит в небе, и необозримая тишина кругом.

Сомов и Мунго подъехали к юрте того самого старика, у которого Мунго познакомился с Вандановым. Они вошли в юрту, и старик бросился к Мунго со слезами:

– Мунго, Мунго, бог тебя привел ко мне. Волки прирезали трех моих коней, я один, Мунго. Стая здесь волков, порежут и баранов, что нам делать тогда?

– Старик, – ответил Мунго, – у меня же времени нет.

– Где? – спросил старика Сомов.

Старик показал рукой на север:

– Там, возле ста деревьев.

Сомов сказал стражникам:

– Вы отдыхайте.

…Раннее утро. Через дубовый лес, который разбросался на вершине гористого холма, несутся на конях Мунго и Сомов. В желтой, красной, синей и зеленой траве мелькают серые волчьи спины. Ударяют тугие выстрелы.

Это Сомов и Мунго бьют с вытянутой руки из короткоствольных американских карабинов.

Два волка падают. Сомов несется дальше, за остальной стаей, а Мунго делает над каждым стремительный круг и достреливает корчащегося в траве зверя в упор. А после догоняет Сомова, и они дальше гонят трех волков. Снова звучат выстрелы, и один волк падает. Двух волков гонят всё дальше и дальше. Волки уходят по каменистому склону пологой сопки, но полога она только с одной стороны, откуда их гонят в яростном охотничьем запале Сомов и Мунго. Там, куда несутся, отжав назад острые уши, длинные волки, – каменистый обрыв – будто трамплин, и – далеко внизу камни.