И в итоге Куколка пришла к выводу, что мир действительно существует в основном за счет лжи и обмана: люди постоянно выдают себя за кого-то другого; говоря вслух о заветных желаниях, они на самом деле хотят чего-то совсем иного; и все это – и ложь, и бесконечные обманы, – как она впоследствии убедилась, считается абсолютно приемлемым.

Когда, например, Джоди или Эмбер, закончив танец на пилоне, отправлялись с кем-то из мужчин в гостиницу – разумеется, если плата была достаточно высокой и им самим этого хотелось – и там проделывали всякие трюки, притворяясь, будто невероятно возбуждены, а мужчины тоже делали вид, будто не замечают их притворства, и все прекрасно понимали, что это ложь, нагромождение одного обмана на другой, что люди никогда не являются тем, кем кажутся, и никогда не говорят правду о том, чем занимаются и какие чувства на самом деле испытывают. Однако все это считалось абсолютно нормальным, настолько нормальным, что, когда Куколка как-то раз высказалась по этому поводу в раздевалке, Сэллс посмотрела на нее как на сумасшедшую, покачала головой и произнесла: «Да ты что? Все очень даже хорошо».

Когда Куколка вернулась на пилон, к бронзовой надежности шеста, то оказалось, что толстяк в дорогом костюме уже ушел, и теперь она вряд ли смогла бы сказать, что «все очень даже хорошо». Она вилась вокруг шеста, который в такие моменты, как этот, казался ей единственной стабильной вещью в мире, и продолжала внимательно осматривать сидящих в зале мужчин, надеясь отыскать еще кого-нибудь с достаточно толстым кошельком.

Одного она наконец все же приметила: это был одинокий мужчина средних лет, только что вышедший из бара и направлявшийся в сторону помостов с танцовщицами. Он был невысокий, коренастый, с брюшком-бочонком; на нем красовался дорогой, но безвкусный светло-серый летний костюм, видимо, итальянский. Лицо его отчего-то показалось Куколке знакомым. «Тип в таком костюме, – подумала она, – либо даст на чай долларов пятьдесят, либо от него и селедочного хвоста не дождешься».

Со стаканом в руке Ричард Коуди забрался поглубже в обволакивающий уютный полумрак зала и обнаружил разлапистое кресло рядом с пилоном, на котором танцевала какая-то брюнетка в еле заметных трусиках-стрингах. У брюнетки были округлые женственные руки, вполне весомые бедра и восхитительные ягодицы – на такой фигуре приятно отдыхал глаз после мускулистых прелестей остальных танцовщиц, которые они с гордостью выставляли напоказ. С интересом следя за спектаклем, который брюнетка устроила на пилоне, Ричард Коуди все пытался вспомнить, где же он ее видел. В ее облике явно было что-то знакомое. Как же ее звали?.. Может, Тиффани? Или Тиффани звали ту, из клуба «Дерзкая девчонка»? «Да какая разница, как ее тут кличут? – подумал он. – Задница у нее просто потрясающая!»

Он поудобней откинулся на спинку кресла, и его охватило странное и глубокое удовлетворение – тем более приятное, что оказалось знакомым. И он в очередной раз подумал о том, что люди вот уже целую вечность считают, что рай – это где-то еще, хотя на самом деле в данный момент он здесь; разумеется, за райское удовольствие полагалось платить, зато, чего бы ты ни пожелал, это сразу же будет исполнено, и тебе совершенно не нужно знать, кого и как здесь зовут.

«Ах, – думал Ричард Коуди, – как мило! Как мило!»

И он, чуть наклонившись вперед, поднял руку с зажатой в пальцах двадцатидолларовой банкнотой. Его, правда, несколько ошеломило то, как ловко Куколка выхватила из пальцев банкноту – вообще-то, он вовсе не собирался так легко расставаться с деньгами, – но все же он явно был этой девушкой очарован, да и жизнь сразу перестала казаться ему отвратительной. У него даже возникло ощущение, что мир странным образом изменил свое движение по накатанной колее исключительно для того, чтобы доставить удовольствие ему, Ричарду Коуди.