(В 1830 году моя мать впервые упоминает о Гоголе, но очень неопределенно.)

Лиза Репнина[59] говорила мне, что Мари меньше страдает мигренями и может опять начать брать уроки.

Ей нашли учителя, но это не Плетнев. Warette Репнина[60], которая его знает, видела его семью в Полтаве. Они сродни Трощинскому, который умер в прошлом году в глубокой старости. В то время Государь очень хвалил его; он был министром при Екатерине II; Император Павел удалил его, а покойный Государь тотчас по вступлении на престол сам поехал к нему, чтобы просить его вернуться, так как он очень его уважал. Это семейство – Гоголь-Яновские – настоящие малороссы. Warette очень их любит. Лиза говорит, что учитель хороший.

Я издали видела хохла Варсты, когда шла прощаться с Балабиными[61]. Там был старик Пари. Он был очень рад меня видеть; мы говорили о maman Брейткопф, о Кюхельбекерах, о Глинках, об институте. Лиза мне сказала: «Не заговаривайте с хохлом; он очень застенчив, да и не нужно прерывать урока». Я спросила, любит ли Мари своего учителя. Он, кажется, очень умен, но говорит мало, так как очень застенчив. Он показался мне грустным и неловким; но он настоящий малоросс[62]; чуб его даже напомнил мне старика Варановского[63], который бывал у моей бабушки. Я просила Плетнева привести мне когда-нибудь этого Гоголя-Яновского: я хочу его видеть, потому что он «из-под монумента»[64]. Он отказался прийти: он слишком робок. А мне так хочется поговорить с хохлом, с настоящим, слышать хохлацкий говор. Это напомнит мне бабушку, Грамаклею[65], мое детство; хотя бабушка говорила не с хохлацким, а с грузинским акцентом, как и ее брат, но знала малороссийский язык так же, как и я, и моя мать. Я непременно хочу видеть этого упрямого хохла, поговорить с ним об Украйне, обо всем, что мне так дорого. Я просила Плетнева сказать ему, что я также хохлачка.

Наконец-то Сверчок и Бычок, мои два арзамасские зверя, привели ко мне Гоголя-Яновского. Я была в восторге от того, что могла говорить о Малороссии, и он также оживился. Я всех их поразила, продекламировав малорусскую песню. Я уверена, что северное небо давит Гоголя, как свинцовая шапка; порой оно бывает такое тяжелое. Мы говорили обо всем, даже о галушках. Я рассказывала о том, какой страх внушала мне Гопка[66] своими рассказами о Вии. Пушкин говорил, что это вампир греков и южных славян. У нас, на севере, Вий не встречается в сказках.

Жуковский, верный своему Гёте, продекламировал «Коринфскую невесту». Гоголь выучился немецкому языку и хорошо его понимает; он преклоняется перед Шиллером, и Жуковский упомянул, что на экзамене я прекрасно сказала «Элевзинский праздник». Я заметила, что достаточно Пушкину обратиться к Гоголю, чтобы тот просиял. Когда он услышал, что я называю его Искрой, он нашел это имя очень подходящим, более поэтическим, чем Сверчок. Сверчок очень добр, он быстро приручил бедного хохла грустного, робкого и упрямого; он так же добр, как Sweet William, милый мычащий Бычок. Мой Бычок мычит, очень довольный тем, что ему дают прозвища. Это тот самый белый бычок, о котором рассказывается детская сказка.

Жуковский в высшей степени добр. Вчера Императрица говорила со мною; я рассказала ей, что дала прозвища m-lle Вильдерметт[67] и Жуковскому, потому что они сохранили святую простоту, которую так превозносит St. François de Sales. Я называю их m-r и m-me Ninette при дворе. Императрица очень смеялась, в особенности когда я прибавила: