Слово «война» истощало его душу и тело. Я проводила его взглядом, надела ботинки и вышла во двор. Хоть и был уже конец июня, было прохладно и тихо, как будто весь мир готовился к битве и смерти. Я села на качели и стала медленно покачиваться. Погрузившись в тяжелые мысли, я и не заметила, как настало утро. За мной вышел Колька и позвал завтракать. Никто не спросил меня, почему я была на улице – в доме вообще никто не задавал вопросы, как будто боясь получить нож в спину из- за слова.

Когда на кухню пришел папа, все попытались улыбнуться, было видно, что он не выспался, но увидев наши старания не зареветь, начал шутить. Напряжение в воздухе чуть-чуть спало, мы позавтракали. Мама пошла к клумбе. Она ходила к цветам, когда было неспокойно на душе. Не говорила об этом, но мы это знали. Мальчики и Катя пошли собирать чемоданы, они бухтели и косились на меня, как будто это я виновата, что их отправляют к бабушке с дедушкой. Папа начал собираться в военкомат, узнать, куда его отправят и зайти за билетами на ж\д вокзал. Я вся в напряжении ждала только его прихода.

Он пришел через два часа, я все это время сидела на том месте, где мы вчера ночью сидели. Мы сели обедать, папа еще ничего не говорил. Мама поставила чайник, убрала тарелки. «Я еду на Дальний Восток, воевать с японцами,– немного помолчав, выпалил папа. Всем было известно, что японцы выносливы, не боятся воевать, не боятся смерти. – А вы, троица, едете в Покровку завтра в 8 утра. Все вещи собрали? Не бойтесь! Что, ни разу не видели бабушку и дедушку?! Там в селе куча ваших родственников, тетей, дядей, братьев и сестер». Все трое просто обиженно кивнули в знак согласия. Папа, увидев их обиду, пошутил несколько раз, но никто не оценил его шутку, и он бросил это дело.

На следующее утро родители сами их повели на поезд. Тысяча таких же детей, нескончаемое число вагонов, которые отправлялись в разные уголки нашей страны, подальше от родных, подальше от смерти, подальше от войны.

Через неделю за папой и остальными мужчинами приехала машина. Всю эту неделю были прощанья, слезы, крики, сборы и снова слезы. Это было невыносимо: слушать маму, как будто папа уже умер и не вернется. Это создавало сплошной негатив и напряжение дома. Я была одна, никто ко мне не подошел, никто не спросил, что я чувствую. Эта неделя убивала меня медленно, но болезненно!

1 июля 1941 года в 7:00 забрали папу. В большом грузовике было около тридцати мужчин. Вокруг грузовика толпились старики, дети, которых еще не отправили на поезде в другой конец страны, и женщины. Как только тронулся грузовик, дети сорвались с места и со слезами на глазах побежали догонять машины, увозившие их отцов, а вместе с ними и надежды на безоблачное будущее. Стоя на площади и провожая отца взглядом, я для себя поняла, что жизнь никогда не будет иметь смысл без него.

Прошло три месяца, как забрали папу и остальных мужчин. Город будто вымер. Это невозможно назвать жизнью! Вместе с папой ушел покой, радость и жизнь в нашем доме. Мы с мамой остались одни. Каждый день завтракали, обедали вместе, делали домашние дела вместе, но нормального диалога у нас не выходило. Я бегала на почту по три раза на день, как ополоумевшая, надеясь на письмо от папы, как тогда, когда мне было три года. В городе опять прозвучало предупреждение о готовности, но мне было все равно, я вновь бежала на почту, подпитываясь надеждой, что пришла долгожданная весточка… Июль, август, сентябрь – ничего, ничего нет. Уже подкрадывались плохие мысли, но надежда была крепче меня.

Настал тот день, роковой день, к чему и вела я свой длинный рассказ. 8 октября 1941 года немцы пришли в город Мариуполь. Мне было шестнадцать, но все, что я помню, это как в этот день мы вдвоем с мамой прыгнули в погреб. Сыпался потолок, земля дрожала, был слышен свист и грохот, который оглушал нас на долгое время, были бесконечные бомбёжки. Спустя неделю мы с мамой решились выйти из погреба. Лучше бы мы этого не делали!