А кроме того, он не знал, как охарактеризовать Плохого. Он думал, что это, возможно, человек, реальный ужасный человек, живущий в мире, который простирался за окнами, собирающийся причинить вред Джулии, но чувствовал, что Плохой – не совсем человек. Частично человек, но частично – что-то еще. И это что-то заставляло Томаса холодеть не только снаружи, но и изнутри. Словно он стоял на зимнем ветру и ел мороженое.
По его телу пробежала дрожь.
Он хотел бы отделаться от ужасных чувств, которые вызывал у него этот Плохой, но не мог просто вернуться в постель и отсечь их. Потому что у него возникла возможность предупредить Джулию и Бобби о приближении этой твари.
За спиной Томаса Дерек что-то пробормотал во сне.
В Доме царила тишина. Все тупые люди крепко спали. За исключением Томаса. Иногда ему нравилось бодрствовать, когда остальные спали. Иногда он чувствовал себя умнее их всех, видя то, что не видели они, зная то, чего не знали они, потому что, в отличие от него, спали.
Он всматривался в пустоту ночи.
Прижался лбом к стеклу.
Ради Джулии мысленно устремился в пустоту. Далеко-далеко.
Открыл себя. Чувствам. Покалыванию в костях.
Что-то большое, отвратительно ужасное ударило его. Как волна. Вышло из ночи и ударило его, он отлетел от окна и задом плюхнулся на кровать, а потом более не мог чувствовать Плохого, тот ушел, но перед этим он почувствовал что-то такое большое и мерзкое, что у него отчаянно заколотилось сердце и он с трудом мог дышать. Поэтому он незамедлительно отправил тиви-сообщение Бобби: «Беги, беги, подальше отсюда, спасай Джулию, Плохой идет, Плохой, беги, беги!»
Глава 23
Сон наполняла музыка Гленна Миллера «Серенада лунного света», хотя, как и все во сне, мелодия чем-то отличалась от реальной. Бобби очутился в доме, знакомом и при этом совершенно чужом, и каким-то образом знал, что это бунгало у моря, в котором он и Джулия намеревались поселиться, уйдя на пенсию молодыми. В гостиной с персидским ковром на полу, удобными креслами, огромным старым «честерфилдом»[11], комодом Рулмана с бронзовыми панелями, торшером ар-деко, полками, полными книг. Музыка доносилась снаружи, вот он и направился к ее источнику. Ему нравилась легкость, с которой обеспечивалось перемещение во сне. Он миновал дверь, не открывая ее, пересек широкое крыльцо, спустился по ступеням, не шевельнув ногой. С одной стороны урчал океан, пена на гребнях волн чуть фосфоресцировала в темноте. Под пальмой на песке стоял музыкальный автомат «Уэрлитзер-950», сверкая золотым и красным цветами, в трубках бежали подсвеченные пузырьки, газели непрерывно прыгали, механизм замены пластинок сверкал, словно сделанный из серебра, на проигрывателе вращалась большая черная пластинка. Бобби чувствовал, что «Серенада лунного света» будет играть до скончания веков, и его это вполне устраивало, потому что более умиротворяющей мелодии он назвать не мог. Он знал, что Джулия вышла из дома следом за ним и ждет его на влажном песке у самой воды, чтобы потанцевать с ним. Он повернулся и увидел ее, подсвеченную «Уэрлитзером-950», уже шагнул к ней…
«Беги, беги, подальше отсюда, спасай Джулию, Плохой идет, Плохой, беги, беги!»
Темно-синий океан внезапно подпрыгнул, словно вздыбленный штормом, и первая большущая волна обрушилась на берег.
Ураганный ветер тряхнул пальмы.
«Плохой! Беги! Беги!»
Земля закачалась под ногами у Бобби. Он двинулся к Джулии. Вокруг пенилась вода. Что-то хотело ее забрать, схватить, у этой воды был разум, этот океан реализовывал чью-то волю.
«Плохой!»
Оркестр Гленна Миллера заиграл с удвоенной скоростью.