– Я того же мнения, – с большим облегчением ответил Хэммонд.

Лоуренс, принимая во внимание его юные лета, заподозрил, что он получил это назначение лишь по нехватке времени, но молодой человек его быстро разубедил. Достав из нагрудного кармана толстую кипу бумаг, Хэммонд повел речь об их будущей миссии.

Лоуренс упустил нить почти сразу. Хэммонд, временами переходя на китайский, повествовал о посольстве Макартни, состоявшемся четырнадцать лет назад. В то время Лоуренс, только что произведенный в лейтенанты, был поглощен делами флота, собственной карьерой и имел лишь смутное понятие о том, что происходит на дипломатической ниве.

Хэммонда он, однако, не прерывал – как потому, что трудно было вставить хоть слово в этот плавно струящийся монолог, так и потому, что сей монолог странным образом успокаивал. Хэммонд говорил не по годам веско, с очевидным знанием дела – и, что еще важнее, без малейших признаков неуважения, которое так возмущало капитана в манере Барэма. Чувствуя, что обрел в молодом дипломате союзника, Лоуренс внимательно слушал, хотя сам помнил лишь то, что корабль Макартни «Лев» первым из европейских судов составил карту залива Чжитао.

– О, – произнес Хэммонд с заметным разочарованием, поняв, что переоценил своего слушателя. – Впрочем, это не столь уж и важно, ведь посольство закончилось полнейшим провалом. Макартни отказался совершить коутоу, обряд поклонения императору, и китайцы были оскорблены. Они не позволили нам основать в Китае постоянную миссию и выпроводили англичан прочь под эскортом десятка драконов.

– Да, помню. – Лоуренс действительно обсуждал это с сослуживцами на батарее, горячо возмущаясь тем, что к послу Британской империи отнеслись таким образом. – Но ведь при коутоу требовалось пасть ниц?

– Мы не можем критиковать обычаи иностранцев, когда являемся к ним со шляпой в руке, – серьезно заявил Хэммонд. – Вы сами видите, сэр, какие это возымело последствия. Уверен, что этот инцидент до сих пор отравляет англо-китайские отношения.

Лоуренс нахмурился. Довод в самом деле звучал убедительно и позволял объяснить, почему Юнсин постоянно ожидает со стороны англичан каких-то оскорбительных выходок.

– Думаете, именно поэтому они столько лет спустя предложили Бонапарту селестиала?

– Скажу вам с полной откровенностью, капитан: мы не имеем не малейшего представления о причине такого поступка. Все эти четырнадцать лет нашим единственным утешением и краеугольным камнем нашей внешней политики служила твердая убежденность в том, что китайцам до Европы столько же дела, как нам до пингвинов. Теперь наши основы поколебались.

«Верность» была сущим бегемотом среди кораблей: четырехсот футов в длину, непропорционально узкая, но с выпирающей от фок-мачты до носа широкой драконьей палубой. Сверху она напоминала какое-то подобие веера; киль, больше стальной, чем деревянный, был густо покрыт белой краской от ржавчины, а длинная белая полоса вдоль корпуса придавала ей залихватский вид быстроходного судна.

В целях устойчивости во время штормов она имела осадку больше двадцати футов, отчего в гавань войти не могла и швартовалась у громадных, вбитых на рейде свай. Мелкие суденышки, подвозившие припасы, делали «Верность» похожей на знатную леди в толпе угодливых слуг. Лоуренсу с Отчаянным уже доводилось плавать по морю на транспорте, но тот маленький трехдраконник, ходивший от Гибралтара до Плимута и имевший в ширину всего пару лишних досок, даже в сравнение не шел с бороздящей океан «Верностью».

– Как здесь хорошо – лучше даже, чем на лужайке. – Со своего единоличного почетного места Отчаянный мог наблюдать корабельную жизнь, никому не мешая, а камбуз, помещенный прямо под драконьей палубой, прекрасно обогревал ее. – Тебе правда не холодно, Лоуренс? – осведомился он уже в третий раз, нагибая шею и заглядывая капитану в глаза.