– В вашем портвейне крови не обнаружено! – захихикал нетопырь. Сыто икнув, отвалил раздувшееся пузо от маленькой – будто бритвой сняли кусочек кожи – ранки, из которой быстро стекал ручеек. Я смотрел безучастно, как он скрывается в тяжелой от росы траве.
– Эй, ты чё, ты чё! – засуетился нечистый: – Заклей скорей!
Я упрямо покачал головой – не хочу!
– Ну, Шут, они ж могут и Маньку не послушать, растреплют тебя на кусочки, да и все!
– Буду рад! – отрезал я. Но он уже присобачивал лист подорожника.
– Отвали, я хочу умереть! – и отшвырнул его в траву. – Прямо здесь и сейчас! – уже слышу приход тихой истерики, ее знакомые легкие шаги. Я не нужен никому, ни одному живому существу в мире! А вот мертвым зачем-то пригодился.
– Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? – взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся – больно все же, но легче не стало.
– Идите, идите! Нечего смотреть! – крикнула она, обернувшись, столпившимся вокруг мертвецам с жадными глазами. Они, ворча и глотая слюну, отошли к костру.
– Нет, ну надо же, стоило только его одного оставить… Эй, а ну-ка! Урод ты вонючий, вылазь! – и выволокла за шкирку одной рукой упырька, другой ловко заклеила рану листом. Тугобрюхий урод лениво отбивался, пьяно бормоча оправдания, и сваливая все на меня.
– Ай, да проваливай, ты мне мешаешь! – и раздраженно зашвырнула его подальше в траву. Села на колени, придвинулась. Распустила старую повязку, туго перемотала новую, пониже. Открылись ровные, аккуратные швы, но мне совсем не интересно, я смотрел на девушку. "Боже мой, вот что называют "прекрасной женщиной"! Завороженно следил, как она закончила, подняла огромные, как ночь, и темные, как небо, с искорками звезд от костра, глаза.
– Шут, милый, я тебя очень прошу, ну поживи еще! Ну, хоть немного, несколько дней! – уговаривала она меня, как ребенка, заглядывая в лицо и гладя по щекам. У меня щипало в глазах, я помотал головой, молча, боясь заплакать.
– Шут… Я тебя очень прошу! Ну почему ты не хочешь жить? Это же… только потом понимаешь.