На утреннюю благодарность я не рассчитывал изначально, понимая: не детский сад! Но еще меньше ждал критики. «Чего глаза красные? Пил всю ночь? И по девкам?»

Думал ли я тогда, что этот ужасный, несправедливый и мрачный человек в один прекрасный день будет называть меня «Витюхой» и угощать яичницей собственного приготовления?

В критический для эфиопской революции момент мы пасмурным утром по пустынной Аддис-Абебе продвигались к императорскому дворцу. Водитель Толя с автоматом под правой рукой. Сам Чаплыгин на переднем сиденье с пистолетом в кармане. И у меня на заднем зачем-то сразу и то, и другое. Несмотря на светлое время суток, казалось, что по улицам шныряют тени. За каждым углом виделся террорист, хотя тогда ныне ежедневно пугающее нас слово еще не стало обиходным, и мы вслед за официальной местной прессой называли их «анархистами». На самом деле то были боевики оппозиции, много лет спустя свергнувшей-таки режим Менгисту.

За час до этого Петр Васильевич разбудил меня в гостиной своего посольского номера (на всякий случай ночевать я остался на «советской территории»). Тогда-то и прозвучало немыслимое: «Витюха, вставай! Завтрак готов».

Видимо, когда дело доходит до края, до реальной опасности, тут и проявляется истинная суть человека. А надувание щек и начальственный окрик – для другого времени. Как это ни парадоксально звучит – для более спокойного, некритичного.

…Теперь императорский парк выглядел совсем не так, как в день памятной львиной эскапады кубинского генерала. Что уж говорить о несчастных страусах, если даже львы, казалось, поджали хвосты. За час до нашего прибытия была первая попытка атаки дворца. Пусть легкая, с которой без труда справилась охрана, но даже одиночные выстрелы не могли не напугать животных.

И самого Менгисту тоже. Председатель Временного военного административного совета предстал перед нами явно не в себе. Его мальчишеское, кстати, достаточно симпатичное лицо было искажено гримасой страха. Холодная, потная рука. После рукопожатия я невольно вытер свою о брюки, тут же уловив на себе недовольный взгляд руководителя протокола.

«Менгисту, что ты трясешься? Ты же глава государства. Люди на тебя смотрят». Голос советского генерала сотрясал стены зала для переговоров. Я пытался переводить адекватно, сохраняя и стиль, и интонацию. Понимая, что в такой ситуации это особенно важно. А Чаплыгин поднялся из кресла и приоткрыл оконную занавеску. «Смотри, кубинцы под каждым кустом, все контролируют. И мы тебя не бросим, не бойся».

В тот год пресловутые «анархисты» еще не были сильны. Их время придет значительно позже. На следующий день с улиц убирали трупы. В основном молодых людей. Убирали не сразу. Дав полежать в луже крови. Чтобы другим неповадно было…

Мое «понижение», то есть дальнейший переход от Чаплыгина под начало советников рангом пониже, было обусловлено хитрым решением руководства нашего Министерства обороны. Прилетевший из Москвы коллега, который заменил меня в работе с главным, знал еще и амхарский. Эфиопской стороне об этом до поры до времени ничего сказано не было, и переговоры по-прежнему шли на английском. А после составлялся полный отчет о том, что по ходу дела наши африканские друзья говорили друг другу.

Кстати, прислушаться к их разговорам между собой был смысл, причем, скорее всего, даже не на переговорах. Все же на этих официальных заседаниях если критика русских партнеров-союзников и появлялась, то касалась она лишь вопросов стратегии и тактики ведения боевых действий. Тем более что первые три месяца войны мы удивительным образом сидели на двух стульях. Ведь советские военные и вооружение одновременно были и на стороне противника, у сомалийцев. И пока Брежнев решал, какое из двух «строящих социализм» государств перспективнее для Советского Союза, столь странное положение сохранялось. Стоит ли говорить, что, когда предпочтение отдали Эфиопии, наши пушки и танки, в отличие от людей, даже не пришлось забирать обратно: достаточно было прекратить поставку запасных частей.