Постарайся не жить нелюбовью,
дай хоть толику радости мне.
Богу кайся за страсти по крови.
…иль сгорай на нетленном огне.
«Дни мои дни…»
Дни мои дни!
Белопенное поле тетради.
Сны мои сны!
Улетевшие вдаль облака.
Так бы и жил только в небо печальное глядя,
так бы и умер в беспечной игре игрока.
Но за окошком вагона нагие погосты,
но за бортом парохода глухая волна.
Глас ниоткуда:
– Зачем же, несчастный, живёшь ты?
Я тебя создал для Жизни на все времена!..
И, словно луч пронизал естество и сознанье,
перекрестились земные и Божьи пути.
Господи! Господи!
Дай мне хоть миг покаянья,
не позволяй нераскаянным в полночь уйти.
Богородичен тропарь
Жил, не избавлен греха первородного:
царство без князя, без царствия князь.
Тёплой Заступнице мира холодного
я поклоняюся, слезно молясь.
Дево!
Стране Одигитрию будеши!
Дево!
Направь и управь. Без Тебя
будет смущение беса в полунощи.
Не покидай, не храня, не любя,
Твой Вертоград у Дивеевской пустыни.
Снова к Тебе прибегаем: Прости!..
Радостью светлой, не скорбными чувствами
лягут к Тебе православных пути.
Из цикла «Листая старые страницы»
«Я пытался стих писать…»
Я пытаюсь стих писать
на страничке пепла.
Что ты можешь мне сказать
о дыханье ветра?
Что ты можешь подарить
волку в новолунье?
Бросить все, да и завыть,
чтоб не рвались струны.
Зов природы, шум дождя —
не для увяданья.
Подари мне, уходя,
бурю на прощанье.
Чтоб хватило силы взмыть
над страстями ада,
чтоб насильно не любить
мусор Москвабада.
Мой негасимый свет
Ангел мой!
Светоч мой! Где же ты где?
Рябь ветерка на озябшей воде?
След облаков на безоблачном небе?
Мне не дожить до утра ещё. Мне бы
знать, на какой поселился звезде?
Ангел мой! Светоч мой!
Где же ты, где?
Молитва Ересиарха
Помилуй, Боже, и спаси!
Перед Тобою обнаженный
на стыд и слезы осужденный
Ересиарх Всея Руси.
И полуденный неба плач
потряс светлейшее светило:
я резал напрочь, точно врач,
то, что вчера душою было.
Уплыло каплей по стеклу,
упало образом в примете,
кружилось вальсом на балу
анти-Господнее столетье.
А я смеялся и плясал,
и богохульствовал без меры.
И вот я тот, кем смел и стал —
священномученик Химеры.
Не дух, не зверь, не человек,
не изгонённый, но изгнанник.
И очарованный вовек,
рождённый Русью, Божий странник.
Унылый дождик моросит.
А я, как Бог, преображенный,
стихи читаю прокаженным
Ересиарх Всея Руси.
«Что молчишь ты, брат-поэт?..»
Что молчишь ты, брат-поэт,
или силы не хватает?
Брось грустить, уже светает.
Ох, встряхнуться бы от бед.
Нет!
Ещё Кремлёвский тать
не о всех нас ноги вытер,
вот и не хватает прыти
за Рассеюшку восстать.
Я бывал средь думаков
и бывал на баррикадах.
Мне Кремлёвский жид в награду
наломал на зиму дров.
Только печка не горит,
только нет благословенья
мне от Бога на спасенье…
и поэт во мне молчит.
Я пою про журавлей,
да пропитую калину…
И плюётся кто-то в спину.
Эх, налей, братан, налей!
«Холодную придавленность надгробий…»
Холодную придавленность надгробий
и лес, не отстонавший на ветру,
ноябрьская непогодь коробит.
И радостные крики на пиру
весёлых ведьм закончились скандалом:
им, оказалось, есть чего делить.
Так молния своим трескучим жалом
старается пространство озарить,
где нити чёрно-точечных дождинок,
где струйная размеренность часов.
И рыщет стужа, требуя поживы
от скорбных отзвеневших голосов,
от тяжести раздавленных надгробий
и леса, отстонавшего в ветрах.
Куда ж ты, друг, шагаешь без дороги
из ночи в ночь? Из праха и во прах?
«Опять бредут растерзанные тени…»
Опять бредут растерзанные тени
по неприютной улице. Темно.
Лишь лунный луч на несколько мгновений
пронзает полночь, как веретено.
И ветрено. В такую непогоду,
вальпургиеву слыша круговерть,
усталый парк глядится, словно в воду,