При условии, что я смогу «влезать в одежду», конечно.

Когда второй день подряд весы упрямо показали мне цифру в 52,9 килограмма и отказались сдвигаться с этой мертвой точки, что регулярно делали с момента начала моей диеты, я не выдержала. Я призналась во всем маме, которая всегда выглядела стройной и хрупкой, несмотря ни на что. В действительности я никогда не разговаривала с ней на эту тему, а она продолжала молча наблюдать за тем, как я изо дня в день ем свои яблоки. Естественно, она сделала все, чтобы меня приободрить. Она сказала мне, что я очень красивая, что я уже значительно похудела с тех пор, как они выбрали меня, и что мне больше не над чем так усердно работать, поскольку на сброс этих крошечных трех сантиметров в бедрах у меня впереди еще целый месяц.

Тем не менее я опять погрузилась в Интернет в поисках информации о диетах. На всех сайтах говорилось о «плато» – периодах, когда твой вес продолжает стоять на месте, несмотря на то что ты продолжаешь строго придерживаться режима питания. Если можно было бы включить немного физических нагрузок, я, безусловно, смогла бы преодолеть это плато, но любой спорт был под запретом. Все же я позволяла себе иногда поплавать в бассейне и всегда ходила за фруктами пешком, чтобы хоть немного потренироваться, – но делала это только в конце дня, когда на улицы опускалась тень.

В первый раз в жизни я не отправилась на каникулы в Ла-Боль.[7] Каждый год со дня моего рождения мы ездили туда вместе с бабушкой и дедушкой. Мне нравился их милый маленький домик, укутанный в лавандовую шаль сада и нежившийся на солнце всего в двух шагах от пляжа. Дедушка брал нас с собой ловить креветки, и мы возвращались пропахшие морем и водорослями. За чаем мы всегда набрасывались на ниниш – традиционные карамельки всех цветов радуги, а затем уминали бриоши с желе из черной смородины, что было фирменным блюдом моей бабушки. Или отрезали себе по ломтю хлеба и от души намазывали его маслом и рийетом.[8] Дедушка был истинным ценителем кухни! Когда мне исполнилось десять, они перестали снимать этот дом и перебрались вместо него в огромную квартиру с видом на море.

Именно я первая заметила, что дедушкины руки начали дрожать. Это случилось в тот самый год, когда мне исполнилось тринадцать. Я помнила, как решила взять у него интервью об истории его жизни, потому что восхищалась им и хотела знать о нем все до мельчайших деталей. Каждый день по нескольку часов он говорил в мой диктофон о своем детстве и юности. По окончании Национальной высшей школы искусств и ремесел он мечтал стать мастером-стекольщиком или даже учителем искусств и возглавить мастерскую по изготовлению витражей, которую завещал ему двоюродный дядя. Однако его бабушка была категорически против этого. Поэтому он отказался от своей мечты и устроился на работу инженером-землеустроителем, пообещав себе, что, как только выйдет на пенсию, он займется рисованием вместо изготовления витражного стекла. Он прекрасно рисовал, даже превосходно. Но когда он наконец нашел время для рисования, его руки начали дрожать. Всего за каких-то несколько месяцев болезнь Паркинсона поставила окончательный крест на его мечте.

В то лето дедушка особенно плохо себя чувствовал, чтобы отправляться в Ла-Боль. И именно по этой причине мы все оказались в Марселе, в этом огромном, уютном одноэтажном доме, где он мог передвигаться с большей легкостью.

Чем дальше бежало время, тем хуже я себя чувствовала. Меня пугало предстоящее будущее, мысль о том, что я не справлюсь или буду слишком долго разлучена со своей семьей. Видя дедушку в таком состоянии, я особенно грустила. Я любила его очень сильно, и мне казалось, что во многих вещах мы с ним очень похожи. Ему также было знакомо чувство тревоги и чувство страха от того, что ты можешь не оказаться там, где ты должен быть. От того, что ты можешь упустить шанс, не сделать то, что должен, не заметить что-то важное и потерпеть провал в жизни…