Но – стоп! Остановилась,
глазами повожу.
Клубком назад полвека
и больше отвожу.
И вижу я воочию:
брусчатые дома,
согреты ранним солнышком,
глазеют из окна.
Горошинами катится
народ со всех сторон,
соседа и товарища
зовет, скликает он.
И вот уже колонна,
как в красный Первомай,
тянулась по Козловке.
Всех разом принимай,
завод, своих рабочих!
Потоку нет конца…
Здесь вижу пару тихую,
родных мать и отца.
Десяток лет по тропке
заветной проходили.
Для них светило солнце
и тучки дождик лили…
Промчалось все, как в детстве
хорошее кино.
Дарить и обворовывать –
то времени дано.
Завод не собирает
народ, как сердце кровь.
И умерла Козловка.
И жаль былого вновь?
Нарядные автобусы
везут народ привычно,
маршрутки обгоняют –
зачем пешком ходить?
Цветные иномарки,
удобный транспорт личный,
в Москву с утра увозят,
чтоб денег раздобыть.
«Но огоньки есть. С надеждой на них будем терпеть, думаю, недолго… Все уляжется, и жизнь пойдет своим чередом». /Из письма с фронта/
Предо мной листочек пожелтелый,
сбережённое отцом письмо.
Из годов смертельных прилетело.
Почему одно? Всего одно?
Весточка от дяди Серафима –
сына, брата, зятя. В тех годах
радость без границ: промчалась мимо
пуля-дура, чуть слабее страх.
Оживает робкая надежда,
манит в черной дали огоньком
и Анику-воина. Он прежде,
нет, всегда берег её …тайком.
А сегодня, брату отвечая,
хочет верить с Ваней в унисон.
Хоть и трудно: где Сибирь чужая –
где Донбасс горящий? Быль, не сон…
В том конверте есть и похоронка.
В сорок третьем мокрою весной
приютила дальняя сторонка
в погребенье братском прах родной.
Навсегда для матери остался
без вести пропавшим, но живым!
«Пламенным» (с еврейского) – так звался
не случайно воин Серафим.
Сохранились записи смешных и трогательных словечек, произнесенных моими детьми в младенческом возрасте. Некоторые приведу здесь.
Стихи? Их цель – изобразить ситуацию, которая вызвала реакцию ребенка. Сами детские слова не ввела в стихи, чтобы не ломать, оставить нетронутыми.
* * *
Ножки неокрепшие по полу топочут.
В кухне перед бабушкой голову поднял
И уткнулся в фартук, быть один не хочет.
Волоски сияют в мягком свете дня.
– Внучек, дай поцеловать твои лапки!
– Они сахайные? К чаю?
* * *
Ах, апрель, апрель… Мокрые дорожки.
Наконец-то дома! Отдохну теперь.
Прискакал сынишка, постоял немножко.
Как я мою туфли, смотрит через дверь.
Вдруг взглянул с сочувствием в глаза
И лукавым шёпотом сказал:
– По лужам ходила?
* * *
Сказки. Ох, как любят! Чтобы пострашней.
Мир таким и видится – сколько лет и дней…
С чудесами, тайнами, с верою в добро,
Где герою милому крепко повезло.
Но Снегурочка растаяла.
– А я?
Папа: – И ты из снега, растаешь.
– Мама, правда же я не растаю? Я летний!
* * *
«Дюймовочка».
– А меня не утащит ззаба (жаба) через окно?
* * *
Праздник. Стол обильный накормил гостей,
Подпоил немного, впрочем, без затей.
Расцвели у родичей и душа, и тело.
– Может, песню запоём?
– Это дело, дело!
– Ну-ка, дочка, запевай.
– А что будем петь?
Кроха ручки развернул – нечего робеть.
– Что? Кукареку!
* * *
Слышу, дверь закрылась,
Хлопнула уж слишком.
Ясно, то явились папа и сынишка.
Вижу: шапка набекрень,
На сапожках глина.
Обнимаю, целый день
Не видала сына.
От всего освободился
Вновь ко мне скорей.
Поднял личико, смутился
Зоркий воробей.
– Мама, у тебя глазки не светятся.
Сними очки.
– Вот теперь светятся!
* * *
Бесконечную тайгу
Раздвоили рельсы.
Поезд вдалеке «гу-гу»,
Уж дымок развесил.
А на шпалах этих
Рыжий олененок.
…Фото странное в газете
Увидал спросонок
Мой малыш
И, словно шквал,
С той газетой прибежал.
– Мама, дай скорее ножницы, я отрежу
олененка, а то его сейчас поезд задавит!
* * *