Вернулся Гиллен, и закрыл за собой дверь, и подошел к окну, где туловище его задавило даже тот свет, что был. Фоллер уставился в слезившиеся глаза Баламута, увидел, что они осветились теперь чем-то иным, нежели то беспокойство, какое он заметил в них раньше, увидел, что это ужас, и посмотрел, как старик трет себе руки под столом. Снова уселся на стул, и голос его притих до шепота. Он подался вперед, словно бы одаряя старика доверием.

Нужно сказать, оно для меня никакого значения не имеет. Но ты ж усек уже. Я это к тому, что вам всегда нужна была помощь. Требовалось руководство. И знаешь что, старик? Я здесь как раз для этого. Направить тебя. Показать, что есть что.

Фоллер окликнул Гиллена и взял у него из рук веревку, положил ее на стол. Комнатка замолчала, только огонь себе потрескивал. Баламут отвернул голову от взгляда Фоллера и натужно кашлянул в ладонь. Затем тихо заговорил.

О чем это все? Ты настолько же отсюда, что и любой другой. Ни капли чужеземной крови в тебе.

Фоллер выложил руки плоско на стол и подался ближе к Баламуту.

Я не как ты, сказал он.

Поднял длинный палец и побарабанил им себе по лбу.

Я думаю не так, как ты.

Он встал и повернулся к своим людям.

Дайте-ка мне пару минут наедине со стариком. Я помогу ему, покажу то, что имею в виду под руководством.

Он подошел к речке, лопотавшей по камням, она падала и упокоивалась в заводи. Тело его отупело от голода, и он лег на бережок, ложе из папоротников ждало, развернувшись принять его, поникло под его тяжестью. Лежал он на боку и смотрел на воды, стеклянистые у берега, глядел глубоко в вихрящуюся заржавленную заводь. Ум у него проседал, ибо больше чего угодно хотел он спать, и он соскользнул в дремоту, успокоенье дальних голосов и прекращенье времени быть.

Проснувшись, он немного посидел торчком, размышляя, начал принимать то, что ничего уже не исправишь, и склонился над речкою, и окунул в нее руки. Быстрый холод, и он ополоснул им лицо, и протер глаза, и воззрился в заводь. Пошарил вокруг, и отыскал сломанную ветку, и содрал с нее мертвую плоть, и нашел камень, и заточил палку до пики. Перегнулся с берега, и затаил дыхание, и медленно пронзил поверхность воды, глаза не отрывались от жидкой тьмы. Подождал, и ничего не увидел, и начал подумывать о сне, и встал, и встряхнулся, чтобы проснуться. Походил по берегу быстрыми кругами, и похлопал руками, и опять облил себе лицо водой, а потом встал с пикой на колени ждать.

В поверхности увидел он себя, и бережно проткнул ее пикой, и увидел подле себя брата своего юнцом, вдвоем они склонялись и тыкали палками, а потом Джим вытащил к поверхности извивавшегося угря, и он теперь подумал о брате и поморщился. Почему я ничего не сделал? Мог бы что-то сделать. Мог бы дождаться и хотя б его срезать.

Он ждал и наблюдал, вода медленно вихрилась, а потом решительно вогнал вниз палку. Залегавший на ложе дна угорь стал сломлен, и его, супротивящегося, на сушу выволокли, гада изгибистого, сребробрюхого. Сбросил он его, красивого да жирного, клыки его цапали воздух. Тело намаслено и поблескивало, им существо встряхнулось от смятенья своего и ринулось к воде, как будто заработало какое-то соображенье поострее простого инстинкта, и он дернул его за хвост и закинул глубже на берег. Дотянулся, и сжал кулак на шее существа, и взял камень, и стукнул его. Форма головы держалась прочно, а вот тело ускорилось судорогами, и он сел на траву и смотрел, как жизнь его покидает.

Ножа разрезать нет, и никак не съесть, кроме как сырым. Он сел на валун спиною к деревьям и вонзил зубы в мясо. Плоть во рту у него жесткая и маслянистая, и жевал он ее медленно. А потом услышал, как за ним хрустит человек, тот, кто все это время за ним следил, и он потрясенно повернулся и уже изготовился бежать, угорь свалился у него с колен, но он заметил, что человек этот просто улыбается, и потому Койл поймал себя на том, что просто встал.