Я через шарф поскреб щетину на подбородке, скользнул глазами по пустым окнам следующего дома и ответил, утешая:

– Нашел из-за чего расстраиваться, – и повернулся к нему – тот, ссутуленный, шагал прямо, широко выбрасывая тяжелые ноги, громко вбирал воздух через крупные лошадиные ноздри. Несмотря на то, что шел налегке, оставив все лишнее в своем укрытии, Дин часто кряхтел, точно тащил свежеспиленное бревно. Глаза скрывались под просторным капюшоном, отчего понять, куда смотрит, было отнюдь не легко. Потом продолжил: – Какие твои годы-то…

Хоть лица пока и не видел – знал твердо: Дин улыбнулся. А если это так, то мои слова все же не пустое колебание воздуха.

Оба замолчали.

Однако выйдя к совсем маленькой дорожке с выстроившимися в длинный ряд уличными фонарями, обмотанными все тем же знакомым «полозом», хищно шевелящимся при нашем приближении, спутник опять прервал тишину:

– Курт, а у вас с женой много детей? – тут посопел, почесал заскорузлыми черными ногтями лоб, будто пытаясь спрятать неловкость. Я уловил это краем глаза, но ничего не сказал. – Ты, это… извини: суюсь, наверно, не в свое дело…

– Да ладно тебе извиняться – тоже мне тайна какая, – ответил я и без какой-либо утайки сказал: – Дочка у меня, Клер зовут, десять лет ей. Шестого мая исполнится одиннадцать, – и прибавил с гордостью: – Большая уже совсем!..

– Действительно, большая девочка, – согласился Дин и вставил участливо: – Не будь всей этой чертовщины с природой, она бы уже давно за партой сидела вместе со своими сверстниками.

Я лишь с горечью вздохнул, поднял глаза на кровавое небо, две-три секунды осуждающе глядел, словно именно оно повинно во всех смертных грехах.

А тот вдруг задал совершенно неожиданный вопрос, от какого я даже замедлил шаг и поднял брови:

– Тебе много доводилось убивать?.. – приостановился, с серьезным лицом неотрывно посмотрел на меня. Вытянутый лоб, изрезанный глубокими морщинами, напрягся, брови незаметно задергались, в глазах проснулась выжидательность, даже непонятный мне страх.

Полминуты, наверно, держал на нем удивленный взгляд, раздумывал над тем, что бы такое ответить. В итоге решил открыться, рассказать, в общем-то, как все обстояло на самом деле:

– Когда как, Дин, не буду скрывать. Но то, что ни одно задание без этого не обходилось, – это, конечно, правда, – начал я, хотя не особо-то и хотел обо всем этом распространяться – на то оно и прошлое, дабы оставить его в покое и больше никогда не ворошить. – К несчастью, ко всему этому быстро привыкаешь, черствеешь, что ли, и чья-то смерть выглядит для тебя уже вовсе не ужасом, а вполне себе нормальным явлением, обыденной вещью. Конечно, не все выдерживают: одним начинают сниться кошмары, у других – что-то ломается в душе, у третьих – срывает крышу. У меня вот ничего такого не было, только внутри становилось невыносимо пусто, будто я и не живой совсем. Как восставший мертвец, знаешь?.. Ноги вроде ходят, руки двигаются, а в голове – туман, все мысли куда-то улетают. Это уже потом понимаешь, что лучше вместо такой работы и вправду в земле лежать, отмучившись, чем остаток жизни носить с собой этот тяжкий, неподъемный крест…

Выслушав меня, Дин несколько раз подряд понимающе кивнул и поинтересовался осторожно:

– А никогда не жалел, что пошел по жизни такой тропой?

Я опустил глаза, потом опять поднял, мгновение помолчал и, прокалывая того тяжелым взглядом, сознался:

– Теперь уже – да, жалею. Но когда тебе чуть больше двадцати, обо всем этом ты как-то и не думаешь, не смотришь так далеко вперед. Если бы смотрел – наверно, сидел лучше где-нибудь в душном офисе, набирал себе спокойно буковки на компьютере… – и закончил: – Вот только сложилось все так, как должно было сложиться. Увы, но мы не пророки, Дин, чтобы безошибочно прокладывать себе дорогу через жизнь. Не у всех она прямая получается: у кого-то влево изогнется, у кого-то – вправо, а у некоторых и вообще вкривь пойдет, как погнутый гвоздь…