когда лицу, затёртому, как карта,
неоднократно бывшая в игре,
не позволяет спрятаться в колоде
и вынуждает обращаться к моде
наперекор безжалостной заре.
Моё пальто – из синего холста.
Я в нём похожа на почтовый ящик.
Но я не вызываю чувств щемящих —
скорее не изящна, но толста.
И в нём не угадаешь даже ты
ни Золушки во мне, ни сироты.
А впрочем, у меня ещё есть шуба.
Но я её почти что не ношу. Ба —
бахнет кто-нибудь по голове
в глухом проулке – поминай как звали.
Очнёшься утром где-нибудь в подвале,
а может, не очнёшься, но в Неве.
Не стоит нынче мне идти на риск.
К тому ж весна. И слишком много брызг.
Скорее бы закончился сезон,
где выбор меж мехами и холстиной,
как будто меж грехами и рутиной,
едва ль не к философским отнесён.
И прислонился май, признав ничью,
к однообразно голому плечу.
Встреча
Увижусь с одноклассницей, с которой
мы оказались некогда в друзья
зачислены неведомой конторой.
И твой зрачок, как лампочка за шторой
засветится, навстречу мне скользя…
В своих игривых радужных лосинах
похожая на толстого пажа,
ты затмевала более красивых,
когда в глазах, как в переспелых сливах,
мерцала мысль, загадочно дрожа.
Мне помнится, тогда ты в жизнь впивалась
со всем азартом молодых зубов.
Откуда появилась эта жалость?
Куда девалось то, что выражалось
в двух терминах: «природа» и «любовь».
Твой детский нрав изрядно истрепал их,
любя до неприличия, взахлёб,
то юношей печальных, длиннопалых,
то город, что спасается в каналах,
как беглый сумасшедший из трущоб.
Теперь ты полюбила насекомых
и, оплывая мозгом, как свеча,
растроганно следишь за косяком их,
пока они в пространствах незнакомых
не растворятся, крыльями суча.
За ними ты пытаешься взлететь и
вдруг ощущаешь сумрачную плоть,
в которой ты застряла, как в корсете,
случайно унаследовав вот эти
два их рефлекса – жалить и колоть.
Букеты
В доме моем догорают букеты —
жертвенники юбилея —
скомканы, встрёпаны, полураздеты,
кожей несвежей белея,
словно не выспавшиеся кокотки
после лихой вечеринки,
что по коврам разбросали колготки,
шляпки, подвязки, ботинки.
Плещут во лбу – тяжелы, монотонны —
волны ночного угара.
Листья подёрнуты пеплом, бутоны
скручены, словно сигары.
Прежде мясистый, тугой гладиолус
пористым стал, точно губка.
Видно, внутри у него раскололась
жизни зелёная трубка.
И в подтвержденье, что праздник не вечен,
вот уже чайная роза
следом за ним набухает, как печень,
ржавчиной злого цирроза.
Каждой тычинкой назойливо тычут
в небо сухие растенья,
словно бы там уже сделали вычет,
словно для них – только тень я.
Мне-то казалось, что финиш далёк и
вся не исчезну я, сгинув.
Но с каждым днём всё бестактней намёки
астр, маттиол, георгинов.
Мимо вашего дома
Осенний ветер мне в лицо впитался
подобно косметическому крему.
Я чувствую: во мне заряд остался
на три стиха или одну поэму.
Но как мне поступить с таким зарядом,
когда я вас не ощущаю рядом?
Я поднимаю взгляд на занавески,
что росписью своей подобны Гжели.
Наверное, причины были вески
меня не принимать там. Неужели
я с ваших губ отныне буду стёрта,
как жирный крем от съеденного торта?
Возможно, я поддерживать некстати
пыталась груз чужого разговора —
так сломанная ножка у кровати
порой трещит, не выдержав напора.
И, чтобы успокоить треск в затылке,
я присосалась лишний раз к бутылке.
Я поломала умную беседу,
чем вас повергла в состоянье злости.
Пускай сюда я больше не приеду.
А как же ваши нынешние гости,
чьи думы, величавы и мудрёны,
безмолвно зреют, словно эмбрионы?
Приятели, что могут быть приятны
лишь тем, что в эту жизнь в иную пору
вошли, невыводимые, как пятна,
а также дамы, что любезны взору
задумчивостью несколько судачьей, —
неужто лучше справятся с задачей?