А Марина, сучка, как-то вечером тихонько забралась в мамину шкатулку и умыкнула оттуда колечко. Просто чтобы пофорсить перед друзьями. Взрослая уже была, в институте. Маме она, конечно же, ничего не сказала. И случилось же ей тем вечером в пьяном угаре кому-то это кольцо проспорить. И спор дурацкий и спорщики… Кому и за что, Марина так и не вспомнила. Да и никто после не подсказал. Весело было.

Марина вернулась под утро и тихонечко легла спать, как ни в чем не бывало. А мать после долго искала кольцо. Металась. Всю квартиру перерыла. Даже на домового грешила. А «домовой» или, скорее, «домовая», ничуть не смущаясь, все врала матери прямо в глаза. Признаться вроде было стыдно. Да и что оно, колечко? Ну, было – и не стало, другое себе купит.

То ли пропажа, то ли подкосившееся от возраста здоровье? После той пропажи с матерью стался первый серьезный приступ. Ее тогда, едва живую, скорая забрала. Две недели в больнице.

«… в больнице…». Вспомнилось Марине, как матушка ее умирала. Одна. На больничной койке. Никого рядом с ней не было. Ее тогда с очередным приступом положили. Марина, как положено, оплатила врачам лечение, словно откупаясь от ненужных забот, и укатила на курорты. Досматривать мать ей никак не хотелось. Да и к чему? Она-то в больнице, под присмотром врачей. Выкарабкается.

А мать не выкарабкалась. Не в этот раз. Она перед смертью все звала свою единственную дочь, свою опору в старости и отраду по жизни. Все ждала ее, ту, во благо которой она всю свою материнскую жизнь положила. Ждала, надеялась, как могла, годила со смертью. Лишь бы еще раз, в последний раз взглянуть на свое ненаглядное чадо. Но даже очень сильные люди порой бывают не в силах изменить судьбу. Мать умерла прямо перед приездом Марины. Не дождалась…

«Мама, мамочка, прости!» – в слезах думала Марина. Лицо умирающей матери, вставшее, как наяву перед ней, словно раскаленное железо, жгло ее изнутри.

Воспоминания становились, все ярче и ярче, все жестче и жестче. Они сменяли друг друга, кружились вокруг Марины как разъяренные пчелы. Как зубастые пираньи, они впивались в истекающую кровью душу Марины, открывая от нее куски, чтобы вновь наброситься с неистовой яростью! Прежде робкая и незаметная, ныне Маринина совесть возвышалась над ней грозным палачом, безжалостно стегая ее плетью воспоминаний. А она, Марина, возомнившая себя могущественной колдуньей, стояла перед ней на коленях с нагой душой, покорно и беспомощно принимая все ее удары за прожитые годы!

Боль была просто нестерпимая! «Я больше не могу! Хватит! ХВАТИТ!!!» – то ли про себя, то ли уже вслух кричала Марина. Но ее никто не слышал в мире абсолютно чужих людей, цинично отгороженных друг от друга своими вселенными. Почти никто…

– Помочь? – послышался знакомый голос где-то из–за спины.

Это был Рыжий. Казалось, он всю жизнь стоял у нее за спиной, ни на секунду не теряя бдительности.

– Я больше не могу! – обессилено выдохнула Марина.

– Чего же ты на этот раз хочешь? – спросил ее Рыжий.

– Чтобы все побыстрее закончилось… – ответила Марина. Она не уточняла, что именно должно закончиться, не ругалась, не торговалась и не юлила. Казалось, она уже согласна на все.

– А чем ты готова пожертвовать? – спросил ее Рыжий, прекрасно понимая истинную суть желания своей собеседницы.

Марина полезла в «мошну» чтобы понять, чем действительно она готова пожертвовать.

А «мошна»! Прежде полная банкнот добрых дел, теперь «мошна» зияла пугающей пустотой. Ничего, ровным счетом ничего в ней не осталось. Как такое могло случиться? Но Марине было не до разбирательств. Она стояла перед Рыжим, измученная и совершенно опустевшая, как останки запеченного гуся на тарелке после празднества.