Их сыну Эдику пришло время самостоятельно набираться жизненного опыта. Ему нужно было утверждаться. Утверждаться, порой, не отдавая себе отчета в этом. На счету не одна пакость, в которую пришлось попасть мне из-за него. Собственно, никто не задумывается, когда ловит рыбу, что он совершает преступление, так и охота в те годы для нас подростков казалась нормальным естественным занятием. Безобидным оружием казалась рогатка, а воробей вредной птицей, которую можно было при случае уничтожить и скормить коту. Нетрудно было в библиотеке отыскать книжку или журнал, где подробно описывались способы ловли того или иного зверя или птицы. Естественно, в городе зверя не найти, а птиц в лесополосе, которая оказалась на задворках, было так много, что летом их пение сливалось в сплошной гвалт.

Однажды Эдик предложил поохотиться на птиц из одноствольного ружья небольшого калибра, на которое он наткнулся у себя в сарае. Половину дня мы заряжали гильзы и готовились к охоте. Когда десятка три патронов было приготовлено, мы отправились испытывать его в лесополосу. Охоты как таковой не получилось, т. к. первые выстрелы, может и успешные, распугали птиц, и все труднее было подобраться к ним поближе. Затем мишенью были выбраны окна длинного колхозного гаража. Без какого-либо умысла, без мысли, что кто-то может пострадать, были расстреляны почти все патроны и разбиты почти все окна. Из птиц последней жертвой стал желторотый воробей еще птенец, который, сидя на рогатине кустистого дерева, выдавал себя чириканьем. Было видно всего полтуловища с короткими перьями хвоста. Прогремел выстрел. Выстрел почти в упор и только полтушки, цепляясь за ветви, упало на землю. Чувство омерзения охватило за все, что сделано было за час «охоты».

– Немного погромили, – сказал Эдик, глядя на длинный ряд разбитых окон.

– Нагорит же нам от родителей – продолжил я.

– Чего ты боишься? Ты что, не обратил внимания, что все оглохли и ослепли у себя дома, и никто не высунулся из своих домов?

– Может, они просто не захотели связываться с вооружёнными идиотами. Не успеешь прийти домой, а там тебя ждет кожаный сюрприз.

– А как же проверить себя на жесткость?

– Да, – протянул я, вспоминая воробья, – это больше смахивает на жестокость, чем на жесткость. Всю жизнь будет стоять перед глазами этот последний воробей.

Мы договорились помалкивать о своих похождениях. Что касалось меня, то, действительно, я уяснил, что могу быть жестоким, но именно жестокость стала вызывать во мне отвращение. Мне было стыдно перед самим собой. Не мог понять, как можно было потерять над собой контроль?

Действительно. Никто из взрослых не прореагировал на более чем часовую стрельбу неподалеку от домов, где они жили. Нам все сошло безнаказанно. Никому до нас не было дела. Хотя… кончилось все тем, что затвор ружья оказался, со слов Эдика, в дворовом туалете.

– Мать выбросила затвор, – сказал Эдик.

– А откуда она узнала?

– Я рассказал.

– Зачем? Мы же договорились не вспоминать об охоте.

– Мы немного переусердствовали. Я решил рассказать обо всем, чтобы родители могли быть готовы к неприятностям.

Мне пришлось напомнить, что подобное он выделывал не раз. Я оставался в дураках из-за того, что ему было все равно, в каком положении оказывался я, когда по договоренности молчал, а он, заботясь о себе, все выбалтывал. Ничего не говоря о решении, было намечено поубавить с ним общение. К тому же он начал пропускать репетиции и, в конце концов, бросил оркестр.

Пролетело три года с этого момента. Каждый день был похож на предыдущий. Из одной школы я спешил в другую. По вечерам частенько приходилось ещё спешить в оркестр. Было удивительно, но девятый класс я умудрился закончить довольно хорошо. Впереди оставалось два года школы.