Оказались мы в Сибири, в Новосибирске, куда ехали, кажется, месяц, если не больше, в вагонах-теплушках. Устроили нас, как семью командира, относительно неплохо, во всяком случае, не оставили. Я помню холод и постоянное желание поесть. Синяки от голода по всему телу. Бабушке было за восемьдесят, она в дороге заболела. Она лежала на железной кровати с сеткой, провалившись в эту сетку, как в гамак, так что ее едва было видно. Ей делали уколы, после которых она приходила в себя и просила: «Мурочка, деточка, дай мне умереть спокойно».

Сестра Верочка была старше меня на пятнадцать лет, ей было девятнадцать. Она стала работать на заводе, где делали, кажется, какие-то снаряды. Вечером она приходила домой и падала от усталости, а мамочка вытаскивала у нее из рук металлические занозы, стружки. Верочка всегда и несмотря ни на что была красавица, ей нравилось наряжаться, крутиться перед зеркалом. Они с мамой любили рассуждать о нарядах, вспоминать платья, которые Верочка носила до войны, и мечтать о том, как, когда война закончится, она оденется красиво и пойдет по улице. Себя мамочка считала слишком солидной дамой для таких фантазий, она часто повторяла: «Мне самое главное, чтобы вы, мои девочки, были красивые и счастливые».

На заводе Верочка познакомилась с инженером Николаем, который стал за ней ухаживать. Они даже ходили на прогулки, несмотря на холод и на то, что Верочка ужасно уставала на заводе. Мне Николай совсем не нравился. Слишком много внимания на него обращала мамочка, да и сестра, и слишком много они о нем говорили. Однажды Верочка с Николаем взяли меня на прогулку – на санках. И, конечно же, они были так увлечены друг другом, что не заметили, как я с санок упала на повороте. Я выкарабкалась кое-как из сугроба и сидела в снегу, глядя им вслед, молча. Сердце мое разрывалось от несправедливости и обиды. Я готовилась умереть тут, в этом снегу, одинокая и брошенная. Только через квартал у них спросил кто-то, не уронили ли они что-нибудь случайно с санок… Разрыдалась я только дома, с мамой, но так и не рассказала почему.

Сестра скоро вышла замуж за Николая и уехала с мужем, которого командировали на какой-то другой завод. Бабушка умерла. Мы остались с мамочкой вдвоем.

Моя мамочка была удивительным человеком. Как я уже говорила, она была красавицей: высокая, с благородной осанкой, строгое, правильное лицо с синими глазами, прямым, породистым носом. Внешность ее полностью отражала характер и душевный склад. Кое-кто ее недолюбливал и честил «аристократкой» и даже «белогвардейкой». Как многие советские люди, мама тщательно скрывала свои корни. Сестра могла порой присочинить: когда я спрашивала, уже взрослой, об истории семьи, она пускалась в рассказы то про портных, то про лодочников, то про булочников – каждый раз разное. Но аристократической по крови мамина семья точно не была – благородство, возвышенность, чистота и красота органически присущи были ее личности, а не происхождению.

И сестра, и папа, и соседи рассказывали, что у мамы был прекрасный голос. Она пела и песни, и романсы, и даже оперные арии. В семье жила история о том, как антрепренер из Большого театра, проходя под нашим окном, случайно услышал ее и тут же, прямо с улицы, стал кричать и звать таинственную певицу в Москву, в Большой. А она смутилась и не отозвалась.

Наслушавшись рассказов о ее таланте, я маму просила спеть, но она только отмахивалась и говорила: «Глупости, у меня и голоса не осталось, да и не было ничего особенного». Самой мне несколько раз в жизни снился сон – я пою. Мой голос золотым потоком взмывает в высоту, охватывает огромное пространство, небо, людей. Я свободна, сильна, смела.