– Ты это знаешь?

– Знаю. Вернее, слышала, как мама с ним ругалась. Они жуть какие ценные – картины. А последнее время вроде как чокнулся. Утром молится, на ночь пьет и тоже молится. Даже не по себе как-то. Вроде боится чего.

– Совесть мучает?

– Я ему такое брякнула, чуть не прибил. Орет, что все ради меня. Ради моего будущего. А мне ничего не нужно. Мне стыдно и страшно. Я хочу жить и ничего не бояться. Вот ты чего-нибудь боишься?

– Боюсь… Боюсь, что не спасу отца.

– Хочешь, я тебе помогу?

– Как?

– Как скажешь. Деньгами, например. У меня есть. Сколько тебе?

– Нисколько.

– Я обижусь. Сам же говорил, что нужны бабки. Сколько?

Баринов коснулся пальцем кончика носа Марины, поцеловал в щеку.

– Потом, ладно?

Зазвонил мобильник, она взглянула на экран, отмахнулась:

– Отец.

– Мамка вообще не звонит?

– Звонит. Но только по условному. Она у меня классная.

– Отца тоже терпит?

– Думаю, любит. Правда, по-своему. Жалеет, наверное. Она святая.

Телефон умолк, Марина поднялась, махнула:

– Ладно, все равно. Пошли в дом.

На кухне Марина сполоснула бокалы, ловко, по-хозяйски, освежила еду в тарелках, налила вина, подошла к Егору:

– Я хочу выпить за ту нашу первую ночь…

– Какую… первую ночь? – несколько ошалел тот.

– Когда я притащилась к тебе с бутербродами. Все было правильно.

Они чокнулись, выпили до дна, Марина поднесла ладонь к лицу Баринова, нежно погладила, повторила:

– Все было правильно.

Потянулась к нему и стала целовать жадно, откровенно, с удовольствием.

…Они лежали в постели, чуть прикрывшись простынями, Егор гладил по растрепанным волосам Марину, вдруг улыбнулся:

– Я что-то не понял насчет бутербродов.

– Каких бутербродов? – теперь не поняла она.

– Которые ты принесла ночью.

– А-а! – рассмеялась Марина. – Думаешь, правда пожалела? Ни фига! Стало прикольно. Вламывается чувак в полночь, требует чаю, дерется… То ли нахал, то ли полный отморозок? То ли настоящий мужик.

– Ну и кто же?

– А вот кто! – Марина повернулась к нему, принялась целовать лицо, глаза, шею. Отстранилась, шутя щелкнула по носу. – Только не зазнаваться! Я ведь сейчас почти влюбилась, а через минуту могу возненавидеть.

– Возненавидеть? За что?

– Да за все!.. За любую мелочь. Как только просеку, что человек врет, крутит, поет Алябьева – все, конец. Все чисто трактором! Запомни это, лопэс.

Егор помолчал, довольно осторожно спросил:

– Вопрос можно?

– Нехорошо как-то спрашиваешь.

– Бывший твой муж. Правда прокурорский сынок?

– А чего он тебя так разволновал?

– Интересно. Если одногодки, может, и пересекались по тусовкам.

– Не-е, Валерка не тусовщик. Антипов фамилия, не помнишь?

– Вроде нет.

– Моль белая, – с презрением произнесла Марина. – Скучный, занудный, правильный, до тошноты въедливый. Ногти будет выдирать – ни одной гримасы!

– А Липницкого тоже знаешь?

От неожиданности Маринка приподнялась на локте.

– Витьку?

– Да, Витьку. Липницкого. Виктора Алексеевича.

– А ты откуда этого знаешь?

– Друг детства. Жили когда-то рядом.

– Ну знаю. И что дальше?

– Что за человек?

– Гнилой. Гнилой и подлый.

– Он корешит с твоим отцом?

– Бабки вместе делают.

– А ты чего с ним делаешь?

– Не поняла?

– После психушки я встретил его.

– Встретил. Что дальше?

– Передавал тебе привет.

– Что еще?

– Сказал, что ты клевая.

– И больше ничего?

– Больше ты знаешь.

Марина молчала, не сводила с Егора глаз.

– Что смотришь? – повернул он к ней голову.

– Смотрю и думаю: или дебил, или редкая тварь.

– Как каждый мужик.

– Нет, – усмехнулась она. – Все-таки тварь. Только что был с женщиной, любил, целовал и тут же гнешь про другого козла. Что он еще сказал тебе?

– Не больше, чем сама знаешь.