Перед глазами – тёмный потолок, в голове – боль. Я не могу пошевелиться, не могу освободить руки, и только чувствую, как медленно утекает жизнь. Как тепло уходит из моего тела. Тогда я сосредотачиваюсь на дыхании. Вдох. Выдох. Холодно и из моих губ должен идти пар, но я его не вижу. Темнеет. Или это у меня глаза закрываются? Вокруг пляшет рваный свет свечей – или это тоже кажется? Чьи-то руки касаются меня, чей-то голос поёт на незнакомом языке. В сознании проносятся обрывки образов: вот я читаю «Волшебника изумрудного города» в полумраке, вот я иду по лесу, вот меня зовут домой… а как меня зовут? Имя утекает, как и голос, как и жизнь. Утекает всё, и я чувствую тьму. Мне кажется, пролетело мгновение от бездны до властного женского голоса:

– Остановитесь, уроды! Это же ребёнок! Остановись, я приказываю!

Пение прекратилось, и вместо него появилось злое шушуканье людей, которые слишком напуганы, чтоб ответить ясно. Но всё же прозвучал чёткий ответ, не словами, а силой, пробивающейся через сердце, через кровь, через дыхание.

Нет. У тебя нет власти надо мной, женщина. Кровь за кровь, три шестёрки оставляю, три шестёрки забираю.

– Уходи! Прочь!

В ответ женщине гремит мерзкий смех. Тогда она поёт. Повторяющееся, улетающее вверх «Аве Мария» звучит как голос жизни.

Я заберу её, когда ей будет трижды по шесть, – шепчет тьма и пропадает.

***

Я не хочу вспоминать, как Оксана трясла меня за плечо, как спрашивала моё имя, как рвала свой платок, чтобы перевязать раны. Как вынесла меня из какого-то подвала, и как перешагивала через чьё-то тело, как придумала мне имя, когда я не помнила своего. Как я просыпалась в больнице от кошмаров, как ощупывала швы сзади на шее, и ревела в голос. Но в предутренние часы сны всё равно иногда приходят, и их не прогнать. На счастье, я все забываю с пробуждением.

У меня остается лишь стойкое чувство «я – не хочу – это – вспоминать».

Поэтому – будильник, обычное утро, на столе телефон с открытым чатом, в прихожей валяется собранная с вечера сумка с книгами. Делаю Оксане кофе с корицей, а себе чай. В моих пальцах – ромашка и мята, зверобой и лаванда. В моих пальцах тоже немного силы. И – я не хочу вспоминать, как началась моя новая жизнь. Не сегодня.

Да и, впрочем, никогда. Пусть даже это «никогда» будет недолгим. Временами я это все-таки прекрасно понимаю. Пусть и не могу вспомнить всё.

– Алиса? Всё нормально?

Я пью чай. Оксана садится рядом и касается моих волос. Я улыбаюсь и отвечаю:

– Да, всё хорошо.

Не хочу вспоминать, хотя понимаю, что скоро придётся.

Вздыхаю и пишу сообщение однокласснику, который очень хочет мне понравиться. Которому просто должна понравиться я.

Больше всего мне хочется быть просто Алисой, которая приехала из Питера и любит старый рок. Девушкой, которая хочет найти парня и сбежать с ним в горы.

Девушкой, у которой есть в душе что-то большее, чем дикие травы и глубокая тьма.

Без имени

Безжизненный дождь стекал по ливнёвке, не задерживаясь на дорогой тротуарной плитке. Серая пелена висела плотно, скрывая стоявшие поодаль дорогие дома. Высокие сизые ели отмечали подъездные аллеи. Мужчина небрежно закрыл дверь машины, не утруждая себя постановкой на сигнализацию, и пошёл к дому. Возвращение домой должно бы радовать, но кроме скверной погоды отпечаток на настроение накладывала глубокая тоска.

Надо бы отдохнуть, в последнее время только о сделке и думал, даже пришлось ради этого на день слетать в родной город. Однако старика Баюнова так и не увидел, и пришлось вести дела с его сыном, Василием. Баюн был авторитет старой закалки, и жил по понятиям, мог и физически конкурента устранить. Зато и слово держал как кремень. А вот про его сына Василия известно было мало.