– О! Чудесно! Тогда я им верю. – Мы построили такое огромное взаимное доверие, что она полностью расслабилась. Все разрешилось, и все было совершенно замечательно.

Ей стало чуть получше, и она на какое-то время выписалась домой. Примерно неделю спустя у меня раздается телефонный звонок.

– Ричард, – говорит она, – я хочу с тобой поговорить. Приходи.

– Иду.

Я удостоверился, что письмо у меня по-прежнему с собой. Понятно было, что что-то случилось.

Я поднимаюсь к ней в комнату, и она говорит:

– Садись.

Я сажусь в изножье ее кровати.

– Ладно, а теперь скажи мне, – говорит она, – у меня инфекционный мононуклеоз или болезнь Ходжкина?

– У тебя болезнь Ходжкина. – И я достал письмо.

– Господи! – говорит она. – Они, должно быть, провели тебя через ад!

Я только что сказал ей, что она неизлечимо больна, да еще и признался, что солгал ей, и о чем она думает? Она беспокоится за меня. Мне было ужасно стыдно. Я протянул Арлин письмо.

– Тебе следовало бы сдержать обещание. Мы знаем что делаем; мы правы!

– Прости. Я чувствую себя кошмарно.

– Я знаю, Ричард. Только больше так не поступай.

Понимаете, она была в кровати, у себя наверху, и сделала то, что частенько проделывала, когда была маленькой: встала на цыпочках с постели и прокралась немножко вниз по лестнице, чтобы послушать, что происходит внизу. Она услышала, что ее мама горько плачет, и вернулась в постель, размышляя: «Если у меня инфекционный мононуклеоз, почему мама так плачет? Но Ричард сказал, что у меня инфекционный мононуклеоз, а значит, это должно быть правдой!»

Позже она подумала: «Мог ли Ричард солгать мне?» – и начала задаваться вопросом, как такое могло случиться. Она пришла к заключению, что, как бы невероятно это ни звучало, но возможно, меня кто-то каким-то образом шантажировал.

Она так хорошо держалась, сталкиваясь с тяжелыми ситуациями, что перешла к следующему вопросу.

– Ладно, – говорит она. – У меня болезнь Ходжкина. И что мы теперь собираемся сделать?

В Принстоне у меня была стипендия, и если бы я женился, то потерял бы эту стипендию. Мы знали, как протекает болезнь: иногда на несколько месяцев наступает улучшение и Арлин сможет быть дома, а потом ей придется на несколько месяцев возвращаться в больницу – туда-обратно, туда-обратно, где-то порядка двух лет.

Итак, я прикидываю – хоть я уже на полпути к степени по физике, – что мог бы получить работу в научно-исследовательских лабораториях Белла – это было очень хорошее место, – и мы могли бы снять небольшую квартирку в Куинсе, не слишком далеко от больницы и от лабораторий. Мы могли бы пожениться через пару месяцев в Нью-Йорке. В тот день мы распланировали все.

Врачи уже несколько месяцев хотели взять у Арлин биопсию опухоли на шее, однако ее родители были против – они не хотели «тревожить бедную больную девочку». Но когда мы приняли новое решение, я стал уговаривать их, объясняя, насколько важно получить максимально возможное количество информации. С помощью Арлин я наконец их убедил.

Несколько дней спустя Арлин звонит мне и говорит:

– Результаты биопсии готовы.

– Да? Они хорошие или плохие?

– Не знаю. Приходи, и давай об этом поговорим.

Когда я добрался до ее дома, она показала мне результаты. Там говорилось: «Биопсия выявила туберкулез лимфатической железы».

Меня это просто ошеломило. Ведь эта проклятая штука стояла первой в списке! Я пропустил ее, потому что книга утверждала, будто диагностировать ее легко, а врачи испытывали такие огромные трудности, пытаясь выяснить, что это. Я предположил, что самый очевидный случай они проверили. А это и в самом деле был очевидный случай: тот человек, который выбежал за нами из конференц-зала с вопросом: «Вы не срыгивали кровь?» – понял все правильно. Он-то наверняка знал, что это!