– Чувствую, – сказал он все так же с трудом, не в лад шевеля губами, – что мне не вылезти… – Через каждые два-три слова он делал паузы, отдыхая.

– Да что ты, Митя…

Она жалела его, от всего сердца и души жалела, как бы там ни бывало раньше и как ни будет еще потом, но сейчас ему плохо было, и она невольно старалась принять на себя хоть часть его боли и неизбежного страха перед непонятным, что, как он думал, ему предстояло. Она-то знала, что ничего такого уже не будет, он же пока еще был в неведении.

– Странно, что я еще… Мне казалось, я уже… был не… не здесь… где-то… свет, круглый свет… мама… и другие, кого…

– Нет, Митенька, нет! – Она нагнулась над ним, взяла его лицо в ладони. – Ну, посмотри на меня… Постарайся понять. Ты пришел в себя. Это прекрасно. Теперь с тобою ничего плохого не случится. А с мамой и со всеми ты еще увидишься, увидишься! Ты думай об этом, и тебе сразу станет хорошо…

– Думаешь… я… не умру?

– Знаю! – ликующе сказала она. – Не умрешь! Не бойся этого больше. Самое тяжелое позади. Еще, конечно, временами тебе будет нехорошо. Но и это пройдет, и в конце концов ты станешь совершенно здоровым. Как раньше. Помнишь, каким крепким был ты раньше?

Губы Зернова дрогнули – может быть, он пытался улыбнуться, но может, и просто от боли; он закрыл глаза. Дыхание было уже куда ровнее, чем сутки назад.

– Все путается в голове, – пожаловался он. – Уже не понимаю, что было, чего не было… Какое… сегодня… число?

– Двадцать третье. Двадцать третье сентября.

– Ага. Жалко…

– Чего, Митенька?

– Хочется… чтобы лето. Тепло… Зелень… Воздух…

– Ну и прекрасно, что хочется. Лето вот-вот начнется. Да и осень теплая в этом году.

Он некоторое время лежал молча, видимо соображая. Потом открыл глаза. Во взгляде теперь был смысл, и Наталья Васильевна в который уже раз удивилась тому, что взгляд – не только Зернова, но и вообще любого человека – и теперь выражал сиюминутное, а вовсе не то, что должно было бы выражаться.

– Странно… – проговорил он.

– Да, Митя, конечно, – согласилась она. – Я понимаю. Сначала всем нам многое кажется странным. Но мы привыкаем. К этому не так уж трудно привыкнуть.

– К чему?

Она несколько секунд бормотала что-то непонятное, как бы звуки наизнанку: невольно задумалась о том, к чему приходилось привыкать, хотя и не хотелось, может быть. Потом спохватилась.

– Ну, я не смогу объяснить как следует. К жизни, вот к чему. Станет тебе лучше, встретишься с Колей… с Сергеевым, он объяснит так, что ты поймешь.

– Да… – пробормотал он, – Сергеев сможет, да, он любит объяснять все на свете… Ната! Позвони ему… пусть придет сегодня.

– Он не придет.

– Очень прошу…

– Он не сможет, Митенька. Поверь. И позвонить ему сейчас я тоже не могу. Ты уж лучше не спрашивай зря. И не спорь.

Наталья Васильевна встала, взяла лежавший на столике шприц, сделала укол, потом подняла шприц перед собой, иглой вверх, втянула возникшую в воздухе струйку в стеклянный, с делениями, цилиндрик, дальше опустила иглу в крохотную бутылочку ампулы, и когда ампула наполнилась и с едва слышным треском заросла – уложила ее в коробочку, а шприц тут же разобрала, подув на пальцы (был он горячим), уложила в стерилизатор, закрыла крышкой, собираясь выйти на кухню и поставить на плиту.

– Как заболело сразу… Долго будет?

– Поболит немного. Но все слабее и слабее.

– Ты меня уже лечила так?

– Конечно.

– А я почему-то помню наоборот: ты колола меня, когда болело, когда больше не было сил терпеть.

– Спи, – строго сказала Наталья Васильевна, хотя черты ее лица сейчас выражали не строгость, а жалость. – И терпи. Все остальное – потом. – И она поспешно вышла на кухню.