– Бывает, – миролюбиво согласился Самохин. – Тащи сюда за жабры Джаброева вашего…

В каптерке, предназначенной изначально для хранения личных вещей осужденных, было по зоновским меркам уютно. От полов, застланных вязанными неведомым умельцем из цветных лоскутков половичками, до чисто выбеленного потолка, вдоль стен тянулись ряды деревянных, покрытых веселой голубенькой краской стеллажей. На них аккуратно стояли черные вещмешки – «сидоры» с фанерными бирками, на которых фиолетовыми чернилами были написаны фамилии владельцев. В левом углу каптерки помещался топчан, застланный темно-синим байковым одеялом. Стена над ним густо усыпана наклеенными фотографиями полуобнаженных девиц, старательно вырезанных из каких-то журналов. В верхнем углу комнаты с фривольными фотографиями соседствовала иконка в самодельном, расписанном цветными шариковыми ручками окладе. На столе рубиново светилась раскаленными спиралями электроплитка, выточенная из огнеупорного кирпича, на которой булькала кипятком литровая эмалированная кружка с обмотанной шпагатом, чтоб не обжигало пальцы, ручкой.

Смолинский уселся на топчан, брезгливо отодвинув подушку с несвежей наволочкой. Самохин, оглядевшись, выбрал для себя деревянное, покрытое резьбой кресло с высокой спинкой и подлокотниками, выполненными в виде скалящих клыкастые пасти львов.

– Прямо царское! – удовлетворенно опустившись на сиденье, вздохнул майор.

В каптерку ввалился заспанный, здоровенный зэк, одетый с зоновским шиком – спортивные штаны с лампасами, на черной майке кроваво-красными буквами красовалась поперек груди надпись: «СЛОН».

– Смерть легавым от ножа! – расшифровал аббревиатуру Самохин и цокнул языком с одобрением: – Ну, прямо горный орел залетел к нам! Глянь-ка на него, Коля!

Привыкая к свету, осужденный тер здоровенным кулачищем глаза, зевал, недоуменно таращась на офицеров.

– Билат! Я вашу маму играл! – гортанно выкрикнул он, вскидывая горбоносое лицо. – Зачем чилавека будишь?!

Смолинского аж подбросило с топчана.

– Ты что, вконец оборзел, урюк?!

Зэк, наконец, протер глаза, глянул искоса, ухмыльнулся криво.

– А, началнык… А я, в натуре, нэ понял. Думаю, какой бидарас мине спать не дал!

– Ну, извини, дарагой, – подражая кавказцу, мягко сказал Самохин, – сам понимаешь – служба у нас такая. Будь любезен, представься, пожалуйста!

– Ну, Джаброев мой фамилия. Ты, в натуре, нэ знаешь, каково будишь, да-а?

– Статью назови, срок. Как положено отвечать советскому осужденному? – напомнил майор.

– Статья, билат, сто второй, срок дэсять лэт, я иво маму!..

– Ну ты и охамел, чурбан! – не выдержал Смолинский. Он подскочил к Джаброеву, оказавшись едва ли не на голову ниже, но и так – снизу вверх – смотрел на зэка яростно, поигрывая дубинкой. – Руки за голову, мордой к стене, быстро!

– Ты чо, в натуре, началнык… начал было Джаброев, но Смолинский рванул его за плечо, развернул, заломил руку и ткнул лицом в стеллаж. Пнул походя сапогом по щиколотке:

– Расставь ноги! Шире! Так стоять, ишак!

Ошарашенный напором и ловкостью лейтенанта, заключенный застыл с вывернутой за спину рукой. Бугры мышц перекатывались под черной пропотевшей майкой. Обернувшись, Джаброев процедил сквозь зубы:

– Мэнт паганый! Падажды, скоро мы таких, как ты, на куски рэзат будэм. Секим башка дэлат, русский собака!

– Я польская собака, и пока ты меня резать начнешь, я тебе, быдло, рога поотшибаю! – пообещал лейтенант.

Смолинский слегка пошевелил зажатой в крепкий захват рукой зэка.

– Б-би-лат… зашипел тот, едва сдерживаясь от боли.

– Ох и любит это зверье понтоваться! – оскалился в хищной улыбке Смолинский. – А мой отец рассказывал, что, когда он в энкавэдэ служил, они их за ночь, как баранов, в теплушки загнали… У тебя родители в ссылке были, Джаброев?– поинтересовался, слегка ослабляя захват, лейтенант.