Вино ослабило и мою осторожность, но я не могла про себя не усмехнуться о том, что этот парень только что заработал себе лишнее очко, упомянув о законах приличия. Вирджиния Лодердейл блюла их с бережливостью стеклодува, любующегося своим изделием. И раз уж её единственная дочь относилась к заповедям благопристойности без ожидаемого уважения, то хотя бы сын пошёл по стопам высшего света.

– Где же ты остановился? – Нахмурился отец.

– В «Стейбридж» в Глен Оукс.

– Так это ведь на другом конце города! – Всплеснула мама руками, чуть не расплескав вино на белоснежную кожу дивана. Мне бы она голову откусила, если бы я пролила хоть каплю обычной воды на любую горизонтальную поверхность дома, но к себе относилась не столь строго, тем более, в такой радостный день. – И речи быть не может! Ты останешься ночевать у нас.

Джонатан шесть часов доказывал, что он действительно тот, за кого себя выдаёт. Но ни душевные беседы, ни общие воспоминания, ни три бокала «Шато Лафит» не смогли затуманить мой разум настолько, чтобы я так запросто раскрыла едва знакомому человеку свои объятья или дверь одной из спален.

– Мне неудобно. – Замялся Джонатан, но больше не сделал ни шагу к выходу. – Не хочу никого стеснять.

– Ты нас не стеснишь! Правда ведь, Роджер?

Мама так зыркнула на отца, что тот чуть не выронил стакан с виски, угрожая не только белому ковру, но и собственной безопасности. Правила про напитки и горизонтальные поверхности распространялось и на хозяина дома, который оплатил все эти поверхности.

– Конечно… сынок. – Произнёс тот так, словно оговорился. Когда на протяжении пятнадцати лет не произносишь определённые наборы букв, разучиваешься складывать их в слова.

После пяти минут вальсирования между уговорами остаться и вежливыми отказами, Джонатан всё же поднял белый флаг и сдался.

– Хорошо, хорошо. Уговорили! – Он обескураживающе улыбнулся. – Если я вам не помешаю, то я был бы рад остаться здесь.

– А мы как рады! – Ахнула мама, и в её остекленевших винных глазах блеснуло совсем не стекло, а вода. – Констанс проводит тебя в гостевую спальню.

У мамы в рукаве было припрятана парочка суперспособностей. Вроде той, чтобы незаметно дать указание домработнице подготовить комнату для нежданного гостя. Я вспомнила, как за ужином мама притянула Констанс к себе и шепнула что-то на ушко, хотя сама всегда учила, что неприлично шептаться в набитой людьми комнате. Наверняка ещё в тот момент, когда остальные пилили ножами стейки и ковыряли салат с ананасами, мама решила схитрить и сделать всё возможное, чтобы сын остался на ночь.

Конечно, она отвела для гостя одну из пустующих спален на втором этаже. Одну из тех, что обрастают пылью и ждут своего часа – пока кто-то не задержится в этом доме и не заполнит её пустоты своим пребыванием. Мама не могла привести взрослого Джонатана в его детскую комнату, из которой сотворили целый алтарь для поклонений. Там ничего не трогали с той самой пятницы пятнадцать лет назад. Поначалу верили, что брат вернётся, потом вера обратилась смиренной скорбью. Вещи Джонатана мрачным воспоминанием остались в той самой комнате. Хранители его присутствия, его запахов, что с годами становились всё иллюзорнее, пока полностью не выветрились из наволочки, гардероба и самих стен. Какое-то время мама даже просила Констанс покупать один и тот же детский шампунь с лимоном, которым мылся маленький Джонатан, и оставлять его в комнате, в открытой ёмкости, чтобы вернуть родные запахи.

Мама никого не пускала в своё святилище, да и сама обходила его стороной, пока не доходила до крайней точки кипения своей печали. Тогда мы с отцом находили её на кровати, обложенной вещами своего мальчика. Она засыпала с футболками Джонатана в обнимку и тем самым медвежонком Ленни, что выцвел от солнечных лучей и стирок. Даже тысячи оборотов стиральной машинки и десятки килограмм порошка не смогли бы выстирать воспоминания.