– Ах нет… Что вы… Боже избави… Я вовсе не из-за этого… Ваш тесть – такой почтенный коммерсант. А просто из-за того, что я никогда не ужинаю.

Новобрачный опечалился. Генерал начал прощаться, подошел к отцу и матери новобрачной и протянул им руку. Все пошли в прихожую проводить генерала. Новобрачный смотрел на тестя и тещу зверем. После ухода генерала он подскочил к ним и сказал:

– Прямо генерал из-за вас уехал.

– Да что ты врешь-то! Он ласковый человек. Мы с ним прелюбезно распрощались. Подошел и руку протянул, – отвечал Петр Михайлович.

– Да как же вам ее не протянуть-то, ежели вы лезете вперед.

Анна Тимофеевна вспылила.

– А куда же нам иначе лезть-то, любезный зятюшка? В кухню, что ли? – заговорила она. – Нет, уж этого не дождетесь. Мы в квартире нашей дочери.

– Сделайте одолжение… Это квартира моя, а не вашей дочери.

– Однако эту квартиру мы обмеблировали! Каждый гвоздик здесь наш.

– Был ваш, а теперь мой. И гвоздиками вам нечего хвастаться, потому на это было условие, чтоб вам их вбивать. Вы согласились эти гвоздики вбивать, да, к слову сказать, не все же и вбили их. Лампы одной нет, ковра в гостиной бархатного нет.

– Как ковра в гостиной нет? – воскликнул Петр Михайлович. – А это что?

– Да разве это бархатный! Что вы дурака-то строите! Этому ковру вся цена пятнадцать рублей. Эдакие ковры в гостиницах в рублевых номерах стелют, а не в гостиных кладут, и ежели вы любите вашу дочку, то завтра же должны его переменить.

– На кухонный половик, изволь, переменю, а уж больше ничего ты от меня не дождешься. Довольно! Ты и так у меня перед венцом, наступя на горло, четыре тысячи вырвал.

– Дадите, коли дочка приедет и умолять будет.

Разговор сделался крупным. Оставшиеся гости, чиновники, начали перешептываться между собой. Даже им было как-то неловко. Только отец посаженый принял сторону новобрачного и, поправляя на шее станиславский орден, бормотал себе под нос:

– Купчишки! Их дочь благородной сделали, а они в благодарность за это всякие подлоги делают.

Звонок в прихожей. Вернулся какой-то гость из купцов, забывший свои калоши. Надевая свои калоши, он в открытую из прихожей в гостиную дверь кричал:

– Нарочно вернулся из трактира за своим добром. А то прислать бы завтра, так, чего доброго, и не отдали бы. «Никаких, мол, ты и калош не оставлял».

Новобрачный бросился в прихожую, чтобы отругаться, но гость уже хлопнул дверью.

Официанты накрыли столы и поставили закуску. Гости присели к столу. Начались тосты. Посаженый отец поднял бокал за здоровье новобрачных. Новобрачный отвечал за здоровье посаженого батюшки и посаженой матушки.

Петр Михайлович, выпивший три-четыре рюмки водки и накачавший в себя смелости, вскочил со стула и во все горло закричал:

– Нет уж, позвольте, Порфирий Васильич! Прежде всего пьют за настоящих родителей, а не за посаженых, а настоящие родители – мы…

– Вздор! Пустяки! И не смеете вы мне предписания делать! – откликнулся новобрачный. – За кого первого хочу пить, за того и пью. Сидите. Ваша очередь впереди.

– Нет, уж достаточно сидеть. Будет. Тут у камня так лопнет терпение. Анна Тимофевна! Прощайся с дочкой и идем домой, – обратился Петр Михайловиа к жене.

– Да и скатертью дорога, ежели в образованном обществе прилично держать себя не умеете, – откликнулся новобрачный.

– Ты себя держать не умеешь, а не я! И дернула меня нелегкая за такого одра дочь выдать! Прощай, дочка… Жаль мне тебя, да уж ау – не развенчаешь.

Отец поцеловал новобрачную и махнул рукой. Со слезами на глазах бросилась к ней мать и стала ее целовать, приговаривая:

– Вот до чего дожили… Повенчали дочку и даже в опочивальницу не можем ее проводить. Прощай, Катенька, прощай, Катюша… Не забывай мать… Прибегай к нам, голубка.