– Никогда, – отрезала жена. – Я уже сказала вам, что эти деньги останутся у меня на черный день, когда я всякое терпение потеряю и уйду от вас.

– Гм… Ну, хорошо. Так и будем знать… – пробормотал Порфирий Васильевич, почесал затылок, взял узел с енотовой шубой и потащил его к себе в кабинет.

Весь остаток вечера жена и муж больше не разговаривали. Жена сидела у себя в спальной и читала, а он был у себя в кабинете и сводил какие-то счеты у письменного стола. Перед тем как ложиться спать, он отворил письменный стол, достал оттуда золотые часы и серебряный портсигар с инициалами, принятые им в залог, и, любуясь ими, стал их перетирать замшей. После первого портсигара он вынул из стола второй серебряный портсигар и третий, а также золотую брошку в футляре, и тоже протерев все это, снова запер в стол и отправился ложиться спать. Когда он явился в спальную, жена уже спала.

«Тяжелый человек, – подумал он про жену, раздеваясь, и мысленно прибавил: – Ну, да я ее постепенно вышколю. Обойдется».

Дня через два он принес домой со службы музыкальный ящик черного дерева, бобровую шапку и охотничье ружье-двустволку, уложенное в кожаный ящик. Вещи эти также были взяты в залог.

Не было уже никакого сомнения, что Порфирий Васильевич – ростовщик, производящий свои операции среди сослуживцев и их знакомых. Ростовщичество мужа тяжелым гнетом ложилось на душу Катерины Петровны. Она без злобы и чувства гадливости не могла смотреть на мужа, а между тем этот муж каждый день был у нее перед глазами, приближался к ней, садился с ней рядом, обнимал ее за талию, ласкал и требовал себе поцелуя! Дрожь во всем теле ощущала Катерина Петровна, когда он к ней прикасался.

После появления в их доме музыкального ящика, бобровой шапки и охотничьего ружья Порфирий Васильевич уж не скрывал больше от жены, что он берет вещи в залог под выданные ссуды, да и нельзя было больше скрывать, так как совершенно ненужные для дома вещи накапливались и накапливались.

– Ростовщик вы, злейший ростовщик! Грязный человек! – говорила Катерина Петровна мужу, бросая на него презрительный взгляд.

– Что ростовщик – это верно, потому что приращением капитала занимаюсь, а что я грязный человек – это отрицаю. Скажи мне на милость, в чем тут грязь?

– В чем! И вы еще спрашиваете – в чем! Впрочем, что же я… Свинья также не замечает грязи, в которой радостно валяется…

– Но-но-но… – погрозил ей Порфирий Васильевич. – Уж этого я не позволю. На все есть свои границы. Довольно.

– Удивляюсь я, как ваши товарищи по службе терпят вас.

– Напротив, они даже очень рады, что я начал давать деньги под залог. Прежде с них жиды брали по десяти процентов в месяц, а я беру меньше половины.

– А вот увидите, что даже само начальство, ежели узнает, что вы ростовщик, то выгонит вас со службы.

– Не думаю. Мой ближайший начальник занял у меня под вексель с двумя поручителями триста рублей. А впрочем, ежели и выгонят, то беда невелика. Выгонят – я уж тогда не негласную, а гласную кассу ссуд открою. Семьдесят-то пять рублей своего жалованья уж я всегда теперь наверстаю, когда у меня деньги есть. Да нет, не выгонят. Где выгнать.

Разговор этот происходил утром. Порфирий Васильевич сбирался на службу. Он подошел к жене и, стараясь улыбаться, сказал:

– Не хочешь ли ты сегодня опять сходить к папеньке и маменьке пообедать? А я пообедал бы у кого-нибудь из товарищей. Кухарке двугривенный в зубы на обед. Право, иногда не мешает в хозяйстве некоторую экономию сделать.

– Уходите, куда хотите… – презрительно отвечала ему жена.

– Да ты-то, ты-то… Стало быть, ты дома стряпать не будешь?