Никитин переводит взгляд на свой телефон, где высвечивается входящее сообщение. Прочитав послание, майор меняется в лице и переключает свое внимание на меня. Смотрит изучающе и с особым пристрастием.

– Завтра вас доставят медицинским спецбортом в Бурденко[10]. Лечение продолжите там. Доктор Чамран подготовит вас к перелету.

– Я под подозрением?

– Нет, – отрицательно качает головой Никитин, но я склонен придерживаться другого мнения.

– Место моей постоянной работы – Париж. Я могу продолжить лечением там.

– Вы вернетесь туда, как только выпишитесь из Бурденко.

– Я могу отказаться?

– Нет, – ледяная улыбка приподнимает уголки мясистых губ.

– А получить свой телефон?

– Ваш телефон и все материалы изъяты во время эвакуации в Джизан. Боюсь, что вернуть их не получится.

– Мне нужно связаться с офисом агентства и сообщить о случившемся, – настаиваю я.

– Они в курсе. Вам предоставлен бессрочный отпуск до конца реабилитации. – Майор резко поднимается, окидывая меня нечитаемым взглядом. – Всего доброго, Максим. Желаю вам легкого полета и скорейшего выздоровления.

Перелет я переношу сносно, пребывая в каком-то коматозном состоянии, блуждая между сном и явью. Перед посадкой в самолет, куда меня как немощного инвалида загрузили на носилках, молчаливая медсестра в хиджабе вколола мне лошадиную дозу снотворного. Подозреваю, что в шприце было что-то еще, влияющее на когнитивные способности. Мои эмоции словно приглушены, реакции заторможены, в мыслях штиль и пустота.

До Бурденко меня доставляют на вертолете, как важную, мать его, персону. Размещают в отдельной палате. Безучастно отмечаю, что конвоя за дверью нет. Не понимаю хорошо это или плохо. Мне все равно.

Пытаюсь сфокусироваться на какой-нибудь четкой мысли, но ни черта не выходит. Снова погружаюсь в полудрему, равнодушно наблюдая за суетящимися вокруг меня медиками в белых халатах. Они о чем-то оживленно переговариваются, проводя с моим телом безболезненные манипуляции.

Я не понимаю ни слова. Голоса доносятся до моего сознания сквозь белый шум, перекрывающий все остальные чувства. Безразлично предполагаю, что меня скорее всего накачали седативными препаратами, снижающими активность центральной нервной системы.

Очередное обследование длится около часа. Лица врачей сосредоточенные и серьезные, а у двух смазливых медсестричек – откровенно заинтересованные. Теряюсь в догадках – зачем мне целых две и орава врачей? Что за расточительство? Других пациентом что ли нет?

Медсестры резвой стайкой кружат вокруг меня, то заботливо поправляя подушку, то предлагая попить воды, то принести ужин. Благо, что не утку под зад. Такого позора я бы не пережил даже под воздействием седативных лекарств. Кажется, даже в образе мумии со шрамом я не утратил привлекательность для женского пола. Меня это ничуть не радует. Мне абсолютно похуй.

Когда консилиум в моей палате, наконец, заканчивается, и вся процессия в белом дружно вываливается за дверь, я с облегчением проваливаюсь в глубокий сон, наполненный разрозненными образами разрывающихся снарядов и отчаянными воплями раненных, зовущих на помощь. На зубах хрустит черный песок, надо мной склоняется окровавленное лицо Люка, горячие густые капли капают мне прямо в глаза, застилая обзор. Он что-то кричит, но его слова растворяются в оглушительном гуле творящегося вокруг хаоса.

А потом все резко обрывается, и я переношусь домой, где, стоя у окна с чашкой горячего кофе наблюдаю за копошащейся в своих клумбах Варькой. Льющиеся сквозь стекло утренние лучи согревают кожу и слепят глаза, заставляя меня щуриться. Высунув от усердия кончик языка, Варя сосредоточенно выкапывает лопаткой сорняки и обрезает сухие бутоны на розах нежно-розового оттенка, почти такого, как ее собранные в небрежный пучок волосы. Почувствовав мой взгляд, она поднимает голову и с широкой белозубой улыбкой, шепчет одними губами: «