Глаза блестели как у котов, водка не разбирала. «Беломор», «Прима», потом болгарские, албанские – да хоть обкурись в своей общаге!
Шевелюру бриолином, волосы на пробор и к девчонке. А обратно через весь город, еще до трамваев.
Счастье вот какое: нацелуешься до тошноты, всё болит, бежишь вприпрыжку, катишься по мартовскому ледку, он трещит, да хлоп на задницу, и ржешь.
Снова не дали? Потом дадут! Еще и упрашивать будут.
Завтра в клубе играем. Придешь? Приду!
Мне четырнадцать.
Я такой салага конопатый со своей ленинградской помповой трубой. А вокруг наши, джаз-бэнд «Огонек»: Валерка, Иштван, Рома, Лешка, Семен, Саня за фоно.
Лабали так, что девушки визжали, будто мы Битлы.
Доверено мне было соло, когда играли «Вишнёвый сад».
Завывала труба.
Гремели барабаны.
А потом эта жизнь испарилась незаметно, будто ее и не бывало вовсе.
Одни фотографии остались.
Однажды в праздник, когда все пошли на митинг, мрачный Валерка засобирался домой. После смерти отца сестренка осталась на руках у больной матери: не до учебы…
Мы еще когда-нибудь встретимся?..
Огнев сказал, что врать не хочет, но писать письма не станет.
Еще он сказал: учись быть один.
СКРИП-СКРИП
Ну, что, пап?
Далеко ли до нашего дома под крышей из дранки? Не очень? Если ночь поездом, а там на попутках по дороге, где грузовику кланяются ели в снегу, – вот и деревня.
Скрип-скрип по дорожке, прислониться лбом к стеклу.
И вот там ты, кудрявый, черноволосый, гвардии капитан, еще не умерший в госпитале Рижской еврейской общины.
И сестра Наташа на качалке.
И красивая мама у зеркала с губной помадою.
И я, рыжий придурок, в твоей фуражке с маминой котиковой муфтой.
Морозно.
А у вас там, в абажурном мире, натоплено – стол с гусем, бокалы, вино, пирог.
И елка с вечными игрушками 1955 года…
Вообще-то, пап, если набросишь шинельку и выйдешь покурить – я тут, вот он, под рябиной, которую ты сажал после войны.
Только не пугайся – старше тебя, уже башка седая.
Как-то вот научился прыгать по кочкам времени. Забираться к тебе на колени, тереться носом о портупею, трогать звездочки на погонах…
Но пока мы вместе, и все еще впереди.
БЛЮЗ В ПУСТЫНЕ
Инструмент продаю не такой роскошный, конечно, как Amati.
Купил в Андижане на съемках.
Но все-таки добротный и мой. Из страны ГДР.
Труба есть, а страны нет. Такие дела.
Будущего нету, прошлое прошло.
В прошлом я играл в пустыне, меня слушали верблюды и тарантулы.
Мои блюзы, наверное, еще качаются над черными дорогами Азии.
Прощай, моя труба.
Надеюсь, тебя купят, и ты снова оживешь в руках какого-нибудь пацана, мечтающего сыграть, как Марсалис.
И у пацана тоже сначала ни хрена не получится.
Но потом он заметит, как при первых звуках его трубы к нему будут прислушиваться птицы.
Еще ему начнут прощать обиды женщины, станут ластиться к ногам дикие звери.
Тогда и поймет, что к чему…
КАРИ
Сначала ее взяли в семью художников и полюбили. Но у ребёнка оказалась аллергия на шерсть. Пришлось отдавать.
Тогда позвонили мне.
Едва я вошел в прихожую, она сразу бросилась ко мне с объятиями и поцелуями. Будто мы родня, и вот просто давно не виделись.
Приятель молвил: ладно, ладно… Капризная дамочка. Сколь красива, столь и глупа. Намаешься с ней.
Через неделю рыжая девчонка наверчивала круги по ипподрому, но являлась на свист, как Сивка-Бурка.
Она ходила без поводка, что весьма странно для афганки. Это удивляло и соседа, гулявшего с двумя афганами на поводке. Лишь раз, обернувшись, я не увидел свою рыжую девочку. Подумал, заблудилась. Но накрапывал дождь, и собака решила, что благоразумнее вернуться к подъезду.
Сказали, нужен намордник. Перед метро я ей даже не надел, а только показал его, и она заплакала от унижения.