И век воли не видать, да? Ха-ха-ха!..

Ну, не будь жестокой, Нинель, душа горит!.. А потом мы могли бы… Ну, это…

А я говорю, уберите лапы! И у вас нос в муке!

Дай денег!

Может, на колени встанете?

И встану! А хули тут?

Вы серьезно?

Абсолютно!

Но костюм только из химчистки!

Погоди! Нет! С точки зрения науки, я не прав! Я ведь собрался встать суть не на колени, а на брюки! Чуть не обманул!

Герман ножницами вырезает дыры в брючинах и падает на колени.

Но это же английский твид! Я с вами разведусь, сволочь пузатая!

Есть места, непригодные к жизни, и мало кто станет жить добровольно. Тоже зона, да не тюрьма.

Есть дом, который пообещал предкам не продавать, не ломать и не покидать. И чтобы похоронили рядышком со своими.

Дядя Саша и остался.

Сюда не долетают новости с Большой земли.

Здесь когда-то советская беда стряслась, непомерная.

Зимой у него сдохла старая корова, косить сено уже нету сил…

Телевизор не работает, электричества нету.

По радио он знает, что на Украине война среди своих же братушек, – вот грех-то и горечь, не понять.

Молится в святом углу: церковь давно разграблена.

Чернобыльская зона. Дядь Саше 79. Коту 12.

У них никого нет больше.

Он ловит рыбу в пруду-охладителе, хотя гоняет охрана, кормит себя и кота.

Лерыч упал с трапеции, ушел из цирка, вернулся в свой городок.

Там он встретил одну Тамару, напрягся и через год встал с кресла. А она сбежала с армянином.

Такие дела.

Он запил, всем говорил, нахрена ему теперь ноги?

Мать прятала деньги, потом махнула рукой.

Однажды Лерыч увидел в небе кота и подумал, что принял лишнего. Но кот реально парил с балкона девятиэтажки. Его оттуда сбросили на шарике добрые школьники.

Лерыч его спас, назвал Мишелем, в честь Монгольфье, придумавшего аэростат.

Стал дрессировать.

Но коту не нравился перегар, он кусался и убегал. Тогда Лерыч завязал.

Они выступали на рынке, на вокзале и даже у мэра.

Когда Тома вернулась и сказала, что все еще любит Лерыча, Мишель нассал ей в сумку, и она поставила ребром: либо я, либо чертов кот.

Вот так вот…

Кот уступил и ушел.

Тут умерла мама. Потом за Томой приехал законный армянин и повез ее рожать.

Лерыч сдал однушку за бухло.

Когда не давали в долг, показывал афишу, где он на трапеции.

Осенью он лежал в подвале и харкал кровью.

Вдруг появился его кот с кучей родни.

Кошки забрались под одеяло, коты легли в изголовье и в ногах, целебно мурча. Они не покидали его до весны, пока Лерыч не оклемался.

Тогда он усадил Мишеля на плечо и сказал: поплыли-ка отсюда к едрене фене. Ведь не может быть, чтобы повсюду котам и людям жилось в таком говне?

Кот согласился.

Может, тогда во Францию?

А что, в России мало места?

Они сели на пароходик и почухали вниз по Оке.

Нохча, Нохча, слово-то какое, как сонная рыба на льду.

Дивно мне, что кто как задумает снимать о русском Севере, писать ли, ставить пьесу, – будто звук выключен. Или есть звук, и даже матерка припустят, а где живая речь?

Дарья на это сказала бы: а чё им! Разве они говорят по-русски? Так, бузяндают!

Руки в морщинах, прямая, повадка гордая, выговор поморский крепкий, и по матери послать тоже умеет, не хуже гребца.

Однако же, как я тоскую по речи ее! Как по живому роднику! Да больно душе, словно бы не в московской электричке сижу, прижав к животу сумку с чужими рукописями, а в Бруклине, и нет мне пути домой, проклятому.

Дарья Трифоновна, расскажите!.. Да, отстань ты, бёздна!.. Привязалси!.. Белой лучше-кы собе налей! А у меня сёдни шти. Не приучен? Кто богатый, в шти барабули (картофель) не ложить, одно мясо, а мы-от барабулю, не гордыя, и делаем на пахтанье (пахта). И то завтра алилюшки напеку. Раньше-то обыдельники пекли, их и щас пекут, на Нохче выблядками зовут. Делали их на кислом молоке. Или на кефире по-нонешнему. Но все лучше, чем в войну, из клевера алябанов наляпают, да на железину…