Другие лишь мечтали: один юноша, тоже довольно хороший собой, говорил, что хочет стать гинекологом. К десятому классу были уже танцы с девочками из соседней школы. Я танцевать никогда не умел, так, двигал ногами в танго – а ведь уже дошел до Москвы рок-н-ролл (школьникам до него было далеко, а студента могли за такие танцы выгнать из института). Времена менялись: появились «стиляги» в брюках дудочкой вместо широких социалистических штанов; таким дружинники могли, поймав, разрезать брюки, дабы уберечь их от миазм империализма. Шла непрерывная борьба за длину волос: мода была противоположна нынешней, когда молодые обривают полголовы. Консерватор вроде меня не может понять, как можно жить с такой арестантской прической, но в то время консервативные вкусы были обратными.

Я был от этого далек. Мое физическое развитие запоздало, потом пришлось нагонять. В школе меня освободили от физкультуры, мама этому неразумно способствовала. Я научился кое-как плавать в 52-м, вместе с пятилетней сестрой, когда мы всей семьей впервые отправились к морю в Геленджик. Плавать как следует брассом стал еще позже, может быть, лет в двадцать, кролю же так и не научился. В институте я еле-еле сдал зачет по физкультуре, бегать мог, но не на лыжах, это позже я лыжи полюбил, но так и не дошел до горных. Я сел на велосипед тоже очень поздно, позже сестры, наверно, это было в Эстонии, но в свое время я купил велосипед, даже гоночный, со ступенчатой передачей и тонкими шинами, и даже рисковал укатывать на нем загород по вылетным шоссе.

Я начал писать стихи, не помню, о чем, и стихи были, несомненно, отвратительные. Еще не скоро в них проникнет любовь. Я не имел понятия о поэзии вне школьной программы, а в ней, помимо Пушкина, был единственный магнит: ранний Маяковский, футурист. Преподавательница литературы, изящная старушка, терпеть его не могла, морщилась, когда декламировали сомнительные строфы из «Облака в Штанах», но что делать, программа есть программа. «Старушка» – относительное понятие, ей было, может быть, пятьдесят с хвостиком, но у нее было еще дореволюционное воспитание, по нашим понятиям допотопное, а ведь с революции тогда прошло чуть больше времени, чем сейчас, кода я пишу эти строки, с развала СССР, для меня не столь уж давнего. Нас забавляло, когда она произносила слово «похерить», когда-то вполне приличное, «поставить крест», но с корнем, взятым из названия буквы похожей на крест, и превратившейся в эквивалент трехбуквенного слова, с неё начинающегося. Сравните со здоровым отношением к подобному грамматическому явлению в иврите, которое упомяну на своем месте.

Я написал длинную подражательную поэму, помню только две строчки: «я с сердцем ни разу до Маяковского не дожили, а в прожитой жизни один лишь Апрелев.» Оригинал, обращенный к Лиле, из «Облака в Штанах»: «я с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть». И, конечно, строки шли, как у Маяковского, лесенкой – прибавляло объема, платили ли ему построчно? Апрелев был мой псевдоним, по месяцу рождения. Я уверен, что у меня дальше не было, как в оригинале, раздетого бесстыдства, а содержание было патриотическим. Ничтоже сумняшеся, я послал рукопись (наверно, буквально рукописную, откуда мне взять пишущую машинку?) в толстый журнал. Как ни странно, они не выкинули её прямиком в мусорную корзину, а прислали обратно, с подробным разбором. Жаль, ничего не сохранилось. Наверняка я устыдился и всё уничтожил.

Нельзя кончить эту главу, не перейдя на более серьезный тон. Прежде всего, нас всё-таки действительно хорошо учили. Последний троечник, кончив школу, мог абсолютно грамотно писать по-русски, а это нетривиально, могут ли сейчас? Все были готовы к высшему образованию, на пути к более или менее престижным профессиям.