меня ты выбрала сама.

И будет так, как быть должно,

и будет дождь стучать в окно…

Но кофе пряный аромат

ни в чем не будет виноват.

Письмо

Напишу Вам смешное письмо,

чтобы Вы, прочитав, улыбнулись,

напишу, с кем бываю в кино —

и ни слова о том, что люблю Вас.

Отыщу я такие слова,

чтобы Вам на мгновенье взгрустнулось,

напишу, что желтеет листва, —

и ни слова о том, что люблю Вас.

Я попробую так написать,

чтоб волнение к Вам прикоснулось…

Обо всем я сумею сказать —

и ни слова о том, что люблю Вас.

Твои письма, как капли крови,

исцеляют меня, когда

мне ничто не поможет, кроме

твоего далекого «да».

…Среди ночи глаза открою,

осознаньем ошеломлен —

у меня твоя группа крови

и твоей головы наклон.

Поцелуи – словно выстрелы,

мы с тобой смертельно ранены,

наши танцы будут быстрыми,

мы танцуем не по правилам.

Ничего, что ночь – случайная,

лучше так, чем в одиночестве.

Может, снова повстречаемся,

если музыки захочется.

Тает дымка сигаретная,

опустели рюмки узкие…

Не шепчи слова запретные —

все равно, утонут в музыке.

Две улыбки на прощание —

и розетка обесточена…

Может, снова повстречаемся,

если музыки захочется.

Такое время дня,

такое время года,

что слава не нужна

и не нужна свобода.

Должно быть, заодно

ноябрь и бездомность,

когда твое окно

взошло звездой бездонной.

Похороню крыло

у твоего порога —

окно твое взошло

над бедною дорогой.

Окно твое взошло,

последним светом брызнув,

и слово не спасло —

такое время жизни.

Я заглянул в твое окно —

и сразу запотели стекла,

и света яркое пятно

подернулось туманом блеклым.

Должно быть, в комнате тепло,

и без меня тебе просторно —

свело узорами стекло,

как судорогой сводит горло.

Ведь здесь так холодно, что звезд

не хватит для самообмана —

и сквозь меня пройдет мороз,

и старше на любовь я стану.

В общем вагоне жизни

весело, шумно, тесно.

Кто-то огреет визгом,

кто-то согреет песней.

Кто-то придавит локтем,

кто-то придвинет чарку,

кто-то хулит все оптом,

кто-то с ним спорит жарко.

И никуда не деться

нам от своих соседей —

мы пассажиры с детства,

хоть и живем оседло.

Красные числа празднеств,

черные числа будней…

Кто-то сойдет, но разве

место свободным будет?

Просто теснее люди

сдвинутся – не до жиру!

В общем вагоне будут

новых ждать пассажиров.

Перелистаю облака,

перечитаю небо —

не все пустила с молотка

эпоха ширпотреба.

Не все дано приобрести

за тысячи и сотни:

светильник Млечного Пути

не для продажи соткан.

…И озарит небесный свет

забытую дорогу —

и вы поймете: смерти нет,

а есть тропинка к Богу.

Пускай лабазник прячет взгляд,

как барахло в подвале,

не для него во тьме горят

небесные скрижали…

В провинции

Узкогрудый трамвай

громыхает по узенькой улочке,

и потом еще долго отставшее мечется эхо,

и витрина дрожит

покосившейся старенькой булочной…

Впрочем, может быть, шум долетает

из рядом стоящего цеха.

Что там делают? Кажется, крышки консервные

или ручки дверные, а может, тазы и корыта,

но соседи привыкли давно —

они люди не нервные,

и живут не спеша, и иного не требуют быта.

Каждый вечер выносят они

из домишек скамеечки,

демонстрируя верность обычаям патриархальным,

и судачат о том и о сем, звучно лузгая семечки,

перевес отдавая при этом вопросам глобальным.

Обсуждается апартеид и указы правительства,

говорится о видах на хлеб и крылатых ракетах —

как и прежде, спешить не торопится

время в провинции,

но сегодня совсем небольшой

стала наша планета.

К девяти по квартирам своим

разбредаются люди —

телевизор вечерним беседам большая помеха…

Но, как прежде, трамвай темноту

раздвигает светящейся грудью,

и потом еще долго впотьмах спотыкается эхо.

Рассвет в Гурзуфе

Врачеватель судеб,

торопливый гурзуфский рассвет —