Первое время я ходил на работу как в угаре. Не помню, что делал, да и делал что-то ли? В среду свалился с температурой, Оля вызвала терапевта из клиники, тот пришел под вечер. Выслушав, посоветовал пить какую-то ерунду, вроде аспирина, выдал больничный до конца недели и ушел, нещадно наследив.

Хорошо, Оля оставалась рядом. Мне так казалось. Конечно, она работала, но я часто приходил в ее комнату, включал электрофон и слушал пластинки, а когда Михалычу становилось невмоготу доставал наушники, такие здоровенные головные стереотелефоны, где-то когда-то добытые дворником, и сползавшие с ушей. Больше всего прокручивал Козина и Бичевскую. Странное сочетание, он давно умер, она только начала выступать. Он пел тихо, полушепотом, она рвала струны гитары и души. Нет, оба рвали.

Потом приходила Оля, одно ее появление изгоняло сумятицу. Мы садились ужинать вместе, снова шли в ее комнату, и там обнявшись, пребывали в блаженной пустоте, почти не разговаривая. Как прежде. Теперь только к объятиям добавились и поцелуи. Ольга сказала, что не умеет утешать, что, наверное, не создана для этого – она другая натура, страстная, увлекающаяся, прямая и иногда даже отчаянная. Но всего этого я не видел, или не хотел видеть в ней. Или со мной Оля становилась совсем иной, нежели на работе, с друзьями, товарищами. Мне она казалась именно той, какой я ее изначально и видел. Тонкой, хрупкой, все понимающей. Но и умеющей свести неприятный разговор к шутке.

Так случилось с Михалычем. Когда он, в очередной раз налюбовавшись нашими ласками, снова напомнил о необходимости расписаться, она нашлась тут же.

– Знаешь что, второй раз за год я в паспортный стол ни ногой. Когда я выписалась из Шахт и подавала справки на прописку сюда, мне это обошлось в три дня очереди. И это при том, что все были на местах, а не в отпусках. Вот посижу в девках еще годик, тогда посмотрим. А пока уволь, буду жить здесь и переубедить меня сможет только что-то невероятное – скажем, отмена прописки.

Михалыч, поняв, что дальше спорить бесполезно, что она влезла на территорию запретную, касавшуюся основы основ социалистического мироздания дворника, буркнул что-то под нос и вышел из кухоньки.

А мы снова уединились. Оля молчала недолго, неожиданно она произнесла:

– Знаешь, давай так. Ты перестаешь маяться и начнешь уже делать то, что поможет.

– Я так и сделаю, солнышко. Доработаю до аванса и подам заявление по собственному. Сил нет болтаться в опустевшем ателье. Там все друг от друга шарахаются. Нам поставили начальника до того боязливого, что наверное и магазин прикроет от греха подальше. Так и буду сидеть на голом окладе в девяносто рублей. Да, – я махнул рукой, – как будто в этом дело.

– Вот именно. Уйти проще всего. Но ты же не такой. Ты сперва хотя бы выясни, от кого деньги.

Я долго смотрел на нее. Потом чуть слышно произнес.

– Думаешь, это возможно? Сама посуди, прокуратура всего Союза ищет, а я вот вдруг…

– Они других ищут. А ты, ты найди. И тогда решим, что будем делать дальше, – Ольга взглянула на меня так, что я не посмел отвечать. Молча кивнул.

Я все же ушел. Вышло довольно удачно, меня пригласил знакомый – из числа прежних наших постоянных заказчиков – в свой кооператив по пошиву. Я ведь неплохая швея-мотористка, собственно, с тряпками и вышиванием занимался еще, кажется, с самого детства, преизрядно этим волнуя родителей. Потом, когда отец ушел, вернее, мы с ним разошлись и больше не видимся, это стало исключительно моей идеей фикс, никого больше не трогающей. Да и кого трогать, особо близких отношений у меня ни с кем не получалось. Разве что с Олей – да и то самое последнее время. До того все мои попытки сталкивались с ее странной, мне непонятной холодностью. Может тоже, как и родители, не понимала, с чего я вожусь с лекалами и выкройками. Ну уж очень не мужская это работа. Если не брать в пример Зайцева, то даже подозрительная и иопахивает соответствующей статьей нашего любознательного УК. Только потом, притеревшись, убедилась, что я нормален по мужской части, что, верно, ее успокоило и… вот странно, почему же того не заметили родители? Ну да что теперь рассуждать. С отцом, я верно, вряд ли увижусь в этой жизни. Уж больно хорошо он со мной разошелся.